Высич улыбнулся:

— Это сюрприз. Сам увидишь.

Попросив Кунгурова покараулить у дверей и дождавшись, когда коридорный удалился от их камеры, Петр быстро отстучал вызов. Из соседней камеры сразу и радостно ответили. Приложив ухо к стене, Высич шепотом надиктовал Петру текст сообщения.

— Ловко ты насобачился, — уважительно покачал головой Андрей. — Прямо как телеграфист. Поди, штуку эту какой-нибудь арестант удумал?

Высич хмыкнул:

— Точно, арестант. Сидел в камере такой вот немец по фамилии Шпаун. Он и придумал так вот перестукиваться.

— Додумался ведь!

— С тоски до чего не додумаешься! Этот Шпаун разработал свою систему и стал стучать. И до тех пор стучал, пока в соседней камере не догадались что к чему. Так весь свой сигнальный код и передал соседям.

— Слушай! — удивился Петр. — Но этот Шпаун, он же немец, а я по-русски стучу.

— Ну, а за это ты декабристов должен благодарить, — улыбнулся Высич. — Я вам потом расскажу про них.

10

Часы в столовой пробили одиннадцать.

Артемида Ниловна перевернулась на другой бок, приглушенно всхлипнула. В доме стояла томительная тишина. Ни заснуть, ни забыться. Мысли, мысли… «И зачем это Платон Архипович решил бросить Сотниково? Зачем уезжать отсюда? Здесь все так привычно. Страшно, конечно, смотреть на мужиков, хмурые ходят, но ведь поуспокоили их казаки. Если понадобится, снова можно вызвать казаков. Мужики любят силу».

Не слыша, как ворочается в постели жена, пристав сидел за столом в кабинете. Достав плотный большой конверт, он вложил в него протоколы допросов. Подумав, туда же сунул свое прошение об отставке и заклеил конверт. Разогрев над свечой брусок красного сургуча, припечатал конверт, притиснул в пяти местах печатью, бросил пакет в ящик стола.

Потянувшись, встал. Погасив лампу, тихонько подошел к дверям спальни, прислушался. «Спит, кажется, супруга», — решил он и тихонечко, стараясь не скрипнуть, притворил дверь спальни.

Беспокойно ворочаясь, Артемида Ниловна слышала, как муж неторопливо спускается в полуподвал. Видно, устроил тайник там. Раньше, не задумываясь, спросила бы об этом Платона Архипыча, но сейчас боялась.

Поддев лезвием ножа кирпич, пристав неторопливо извлек из открывшейся ниши два кожаных мешочка с серебром, полученным от Степки Зыкова. Запустив руку в нишу поглубже, нащупал и другие мешочки, среди них один с золотым песком. Вынул его, попробовал на вес, потом осторожно, с большим интересом высыпал на широкую ладонь тяжелые желтые крупинки. Ишь, цвет какой! Радостно на душе! А ведь если подумать, то сколько душ этот цвет ложно к себе поманил, прямо в ад ввел…

Збитнев вздохнул.

Услышав хлопок двери, Артемида Ниловна вскочила с кровати, босиком подбежала к окну. Сквозь щель между неплотно прикрытыми ставнями различила в густых сумерках плотную фигуру мужа.

Было безветренно. В холодном весеннем воздухе стоял одуряющий запах цветущей черемухи. Поскальзываясь на подмерзшей тропинке, Збитнев спустился в лог и толкнул дверь землянки. Из темноты раздалось:

— Кого нелегкая принешла?

— Не спишь, Варначиха? — невесело спросил Збитнев.

— Не шплю, шоколик, — в тон ему вздохнула старуха. — Вешна… Птахи шнуют, жверюшки…

Платон Архипович чиркнул спичкой, поднес к каганцу. Землянка осветилась слабым светом. Варначиха с любопытством свесилась с печи, наблюдая, как пристав располагается на лавке. Потом не выдержала:

— Че энто ты, шоколик, пожаловал? Опеть мужики шалят?

— Отшалились, — не сводя глаз с мерцающего огонька, отозвался Платон Архипович.

— Эге, — недоумевающе протянула старуха. Пригляделась и спросила: — Шмурной ты че-то?

— Шмурной, — хмыкнул пристав.

— Че надо-то? — негромко, но обеспокоенно поинтересовалась Варначиха.

— Да сам не знаю…

— Можа, выпьешь, шоколик?

— Нет. Пить не стану.

Старуха завозилась в тряпье. Ждала, что скажет столь неожиданный гость. Но пристав молчал.

— Бояжно мне че-то, — прислушиваясь к своим ощущениям, сама себе сказала Варначиха.

Расслышав ее бормотанье, Платон Архипович опустошенно проговорил:

— Чего тебе-то бояться? Ни разбойники тебя не трогают, ни мужики, ни полиция. Живешь себе, что трава сорная.

Старуха поджала губы:

— Жла я никому не делаю, вот и не трожут.

— Сколько уж лет небо коптишь. Помрешь, кому твой песочек золотой достанется? Поди, зарыла где-нибудь в логу, да и место запамятовала.

— Иж жемли вжято, жемле и доштанетша, — сторожко поглядывая на мрачную фигуру гостя, иирист ответила старуха.

— Много у тебя еще песка-то осталось? — равнодушно спросил Платон Архипович.

— Нету пешка! — выкрикнула Варначиха. — Тебе пошледний отдала!

— Врешь, ведьма!

Варначиха окрысилась:

— А коли и ешть — не дам!

— Тьфу, расшумелась, — вздохнул Збитнев. — Зачем оно тебе?

— Одному тебе надобно! Жолотишко, оно штарошть греет!

— Не дашь? — снова вздохнул пристав.

Старуха забилась в угол и с неожиданной злобой фыркнула:

— Не дам!

— Черт с тобой, сам возьму, — махнул рукой Збитнев.

Он поднялся с лавки, отодвинул ее в сторону, вынул из ножен шашку и принялся методично втыкать лезвие в землю. Старуха, выгнув спину, скрючилась на печи. Бешено разгорелись ее черные глаза.

— Ну вот, — почувствовав, что острие шашки уперлось во что-то податливое, пробасил Збитнев. — А говорила, нету.

С каким-то странным шипением Варначиха свалилась на спину приставу.

Обломанные колючие ногти впились в его плотный загривок. Збитнев от неожиданности вскрикнул и, потеряв равновесие, ткнулся головой в земляную стену. В следующее мгновение он локтем сшиб старуху на пол. Падая, Варначиха затылком ударилась об угол печи. Збитнев поднял фуражку, буркнул беззлобно:

— Сама напросилась.

Потом что-то встревожило его. Он внимательнее всмотрелся в запрокинутое лицо старухи, в закатившиеся глаза, в отвисшую беззубую челюсть. Невольно подался назад.

— Ты что, старая?

Ни один мускул на сером лице Варначихи не дрогнул. Платон Архипович нашарил каганец, поднес к губам старухи. Пламя не шелохнулось.

— Тьфу, ведьма! — в сердцах бросил Збитнев.

Распрямившись, он долго сопел носом, нервно покручивал ус. Потом уверенными движениями выкопал из земли мешочек, наполовину заполненный золотым песком. Не развязывая, сунул в карман. Быстро, но тщательно обыскав землянку и убедившись, что больше ничего ценного тут нет, Збитнев взял стоящую в углу четверть с самогоном, зубами выдернул тугую пробку, расплескал вонючую жидкость, а остатки вылил на тело старухи.

Выйдя наружу, отдышался и, размашисто перекрестившись, через порог стал бросать горящие спички в землянку. Многие гасли еще в полете. Наконец вспыхнуло и занялось синеватым пламенем трепье на печке, загорелась обильно политая лавка, огонь побежал по затасканной одежонке старухи.

Выбравшись из лога, Збитнев оглянулся. Черный дым и языки пламени вырывались из-под прогнивших бревен.

Где-то через час после возвращения пристава на крыльце послышались чьи-то шаги, затарабанили в дверь.