Артемида Ниловна испуганно приподнялась на локте:

— Стучат…

— Слышу.

— Открыть?

— Лежи! — буркнул Збитнев. — Не твое это дело. Сам открою.

Артемида Ниловна послушно скользнула под теплое одеяло, всхлипнув от острой жалости к себе. Открыв дверь, пристав раздраженно глянул на урядника:

— Чего еще, Федор Донатович?

— Да вот, Платон Архипыч, Варначиха горит!

Подавив нарочитый зевок, Збитнев спросил:

— Сама-то Варначиха где?

— Дык кто знает? Там, наверное.

— Послал мужиков тушить?

— Да там уже все провалилось. Чего тушить-то?

— Кто сообщил?

— Парни с девками у реки хороводились, вот и увидели огонь. Побежали, а к землянке уже не подступиться.

— Сожгли, может, Варначиху?

— Дык кому она нужна? — удивился урядник.

— Это верно, пожалуй, — кивнул пристав и закурил. Неторопливо. Удовлетворенно.

11

— Вот вы говорите — вооруженное восстание. А Меллер-Закомельский проехал по Сибири, и все, нет никакого восстания, — тянул свое длинноволосый худощавый меньшевик. — Надо легальные методы использовать. Ле-галь-ные! От них и толку больше и крови меньше.

Пока Белов обдумывал ответ, Высич, глядя в серый тяжелый потолок камеры, процитировал:

— Когда мы погибнем, когда уж не будут

Звучать наши песни в родимой стране,

Когда наши грезы и думы забудут,

Как образ неясный в забывчивом сне,

Тогда ты, грядущий певец, хоть от скуки,

Заветную лиру смелее настрой,

И песнь под ее прихотливые звуки,

Потомкам о нас, о погибших, пропой.

— Поэзия! — желчно бросил меньшевик. — Вас не поймешь, к чему вам все это? Революционер должен быть трезв! Трезв и расчетлив!

— А что? — поддержал Высич, поднимая голову. — Насчет трезвости вы правы. Врагов надо трезво травить. Как партизаны в восемьсот двенадцатом травили Наполеона.

— Интересно, где бы базировались ваши партизаны сегодня? — не без ехидности осведомился меньшевик.

Теперь голову поднял Кунгуров:

— Да крестьяне бы помогли. И провиантом, и воинской силой. У наших мужиков даже ружья есть. А ружей не хватит, в дело вилы пойдут.

— Да зачем вам, крестьянам, тянуться за пролетариями? — непонимающе воскликнул эсер. — Крестьяне — сами по себе могучая сила. Зачем вам большевики? Они же только радеют за пролетариев.

Из дальнего угла камеры раздался возмущенный возглас:

— Хо-хо!

Барнаульский пимокат спрыгнул с нар и крикнул эсеру:

— А вы читали об аграрной программе РСДРП? Нет? Ну, тогда и рассуждали вам об этом не надо.

Эсер задохнулся от негодования:

— Я свободный борец. Я не подчиняю свою волю чуждым влияниям!

Высич примирительно кивнул ему:

— Не стоит так волноваться. Вы же видите, здесь, в этой камере, эсеровская пропаганда ни на кого не подействует. И вообще задумайтесь. Ошибки свои надо признавать и анализировать. Я, например, вышел из народовольцев.

Эсер насмешливо хмыкнул.

Петр тоже хмыкнул, но поддержал Высича:

— Вы вот, товарищ эсер, спрашиваете, что могут дать крестьянам большевики. Да прежде всего землю! Слышали о таком — национализация земли?

— Ага, — скрипуче протянул меньшевик. — Национализация! Это значит, — повернулся он к Кунгурову, — что землю отнимут не только у царя и у помещиков, но и у крестьян!

— Как так? — опешил Кунгуров. — Кому же она будет принадлежать?

— А государству, — так же скрипуче бросил меньшевик.

Высич вскинулся:

— Не передергивайте, товарищ! Во-первых, это будет демократическое государство, в котором властвовать будет народ, а во-вторых, землей будут пользоваться крестьяне.

Совсем запутавшись, Кунгуров глянул на Петра:

— Что же это за катавасия получается?

— Не катавасия, — возразил Петр. — Просто никакой частной собственности на землю, чтобы мироеды и кулаки не плодились.

Кунгуров задумчиво поскреб затылок и неуверенно тронул Петра за рукав:

— Ну, если так… Может, оно и справедливо… — Он оглядел камеру. — Только кто за все это воевать будет? Вон даже эсеров и меньшевиков похватали.

Уловив в голосе Андрея отчаяние, Петр со спокойной уверенностью похлопал его по плечу:

— Да мы же с тобой и повоюем!

Развить мысль ему не дал голос надзирателя:

— Белов, на свиданье! Невеста заявилась к тебе!

Высич незаметно подмигнул:

— Не тушуйся, жених.

Войдя в комнату для свиданий, разделенную частой решеткой, Петр растерялся.

За решеткой стояла Вера. Вера из Томска, у которой он когда-то квартировал. Неважно, что звали ее сейчас Ксенией Родионовой, Вера это была! Ее голубые глаза смеялись. Огнем горели золотистые пряди, не потускнев даже под шляпкой с густой вуалью.

Беззлобно ткнув Белова в плечо, надзиратель назидательно прогудел:

— Успевай, женишок. Через пятнадцать минут отправишься в камеру.

Приблизившись к решетке, Петр осторожно прикоснулся губами к щеке девушки. Вера скосила глаза на надзирателя:

— Целуй же…

Надзиратель отошел в сторону, подозрительно на них поглядывая. Ткнувшись через решетку в ухо Петра, девушка шепнула:

— Говори. Я отвлеку надзирателя.

И заговорила о чем-то обычном, связанном с совсем обыкновенными вещами, в то время как Петр незаметно нашептывал ей, как доставить в камеру книги… связаться с подпольщиками… наладить связь с членами комитета…

— Хватит миловаться! — прогудел надзиратель, подходя ближе. — Прощевайтесь!

Лицо Веры побледнело:

— Береги себя… Я приду… В следующее воскресенье…

Петр кивнул. В камеру он вошел быстро, но хмуро.

— Что, невеста не понравилась? — хмыкнул Высич.

Петр тоже хмыкнул, оглядел камеру:

— А Кунгуров где?

— Увели твоего дружка. Насчет мужиков ты прав оказался, не дали они никаких показаний. Увидишь, выпустят теперь твоего дружка. И засомневался вдруг:

— Вроде крепкий парень, но вот что он вынесет из наших споров?

— Не боись, — усмехнулся Петр, все еще поглощенный мыслями о Вере. — Память, товарищ Никанор, это такая штука, что ею мы и живем. Потому что, думаю, вся она у нас на крови.

Высич помолчал, потом кивнул понимающе.

* * *

Глубокой ночью 15 декабря 1918 года в подвальной допросной камере Омской тюрьмы сотрудник колчаковской контрразведки полковник Леонтович кричал в лицо истерзанному побоями Высичу, бывшему графу и разведчику Красной армии:

— Ты каждого мне припомнишь! Ты каждую мне фамилию назовешь! Начинай с Белова! Я тебе память восстановлю!

Распухшими губами Высич негромко ответил:

— Не суетитесь, любезный… Память — это такая штука… Как ее ни верти, она все равно вывернет по-своему… Придумывать ничего не хочу, что знаю, то помню, но правда ведь до вас не дойдет… Потому и говорю, не суетитесь, любезный…

И выдавил презрительно:

— Тоже мне! Заговорил о памяти!

Примечания

1

Погоня — (жаргон).