Наконец она лечит оставшиеся синяки, осторожно прикасаясь к каждому. Отеки вокруг них теперь кажутся меньше.

– Продолжайте помогать ей так же, как и прежде, – говорит Беррила, поднимаясь на ноги. – Кроме золы. Это больше не понадобится.

Она выдает Сальвии пару плотных хлопчатых мешочков из своей сумки – травы для отваров на замену тем, что были раньше.

– Буду заходить к ней каждый день.

– Мы можем еще что-то сделать? – спрашивает Сальвия.

Беррила качает головой, чуть сгорбив плечи. Сотворенное целительство ее вымотало.

– Боюсь, что нет, – говорит она. – Если вы верите, то помолитесь за нее. Больше ничего.

На другой день лучше почти не становится, через день тоже. Жар у Виолы поутих, синяки исчезают намного быстрее, чем раньше, почти все отеки сошли. Но живот у нее по-прежнему раздут и явно болит, и в себя она не приходит. Каждый раз Беррила удаляется такой же хмурой, какой явилась в первый день.

После уборки в гусином сарае я сижу с Виолой, пока Сальвия и мужчины готовят лошадей для отправки во дворец. С приходом тепла придворные принялись выезжать после обеда на прогулки, так что нужно их всем обеспечивать. Я пою Виоле и вытираю ей лицо прохладной тканью.

Уже четыре дня она лежит здесь. Четыре мучительных, нескончаемых дня, слабея на глазах, не приходя в себя. Четыре дня я пою, сижу с ней, молюсь о ее пробуждении. К возвращению Сальвии во мне больше не остается песен.

– Джоа сказал, вчера вечером к нему приходила с расспросами стража, – говорит Сальвия, когда я уступаю ей место на подушке возле Виолы.

– Вот как?

– Да. Он ответил им, что не был тогда на поисках и что им надо спрашивать мальчиков о том, где ее нашли.

– Спросили?

Сальвия морщится:

– Нет. Но разузнали, во что она была одета и не было ли у нее друга.

Я с трудом сдерживаю проклятье, хочется ударить кулаком в деревянную стену. Кестрин старается, я знаю, но вот стражникам наплевать. Они не желают ничего знать и охотнее свалят все на Виолу, чем станут искать виноватых. Может, позже Кестрину и удастся что-то изменить в существующем порядке, но я хочу справедливости сейчас. Хочу, чтобы тех людей остановили. Как угодно.

– Можешь что-нибудь побить, – говорит Сальвия. – Тюки сена не повредят тебе руки.

Я глупо моргаю, она пожимает плечами.

– Может, и побью. – Я сама почти в это верю.

Опускаю глаза на Виолу, не способную выразить ни ярость, ни горечь, ни боль. Будь прокляты те люди.

Я смотрю на Сальвию:

– Пойду в часовню.

– На Западной дороге?

– Да, в двух шагах, ее видно прямо с улицы.

– Возьми посох и приходи до темноты.

– Приду, – обещаю я.

В часовне я молюсь за Виолу. Чуть погодя ложусь на бок, измотанная тревогами и ужасом этих дней, полная бурлящей злобы оттого, что время идет, а напавшие на Виолу все еще не наказаны. Чем дольше они на свободе, тем сложнее их будет найти. Я не виню Кестрина, но понимаю, что ждать королевского правосудия не могу.

Пора искать справедливости в другом месте.

Я быстро шагаю уже знакомыми улочками, оставив часовню позади. Трижды стучусь в дверь к Артимьяну, прежде чем примиряюсь с тем, что его здесь нет. Сгорбившись на темной площадке, плавая в зловонье мусора и пота, я распускаю косу, отделяю тоненькую прядь и отрываю ее зубами. Обматываю вокруг ручки и пробираюсь обратно к конюшням, пытаясь представить, сколько Красный Сокол готов сделать в уплату своего долга и попросит ли что-нибудь в ответ, если сделает больше.

Я просыпаюсь посреди ночи. Что-то не так, чего-то не хватает, в комнате слишком тихо. Я резко сажусь, сбрасываю одеяло, и Сальвия просыпается со всхлипом.

– Виола, – говорю я, протянув руку. Кожа ее холодна.

– Нет, – шепчет Сальвия. – Ох, нет.

Виола умерла.

Дуб с Ясенем уходят на рассвете, с лопатами на плечах. Мы с Сальвией в последний раз омываем Виолу. Приносим из нашей спальни тунику и юбку и осторожно ее одеваем. Этот наряд я отдала ей когда-то взамен одежды, что подарила мне она. Руки действуют словно сами по себе, помогают Сальвии завернуть Виолу в полотно и обвязать его. Я не могу до конца поверить в реальность того, что мы делаем.

Джоа подгоняет повозку с дном, укрытым слоем мягкого сена, и они с Рябиной выносят Виолу наружу. К нам приходят работники из первой конюшни, а с ними и осунувшийся Массенсо. Мы едем рядом с Виолой, Джоа правит через городские ворота и дальше по Западной дороге, поворачивая к северу на всех перекрестках, следуя доселе незнакомым мне путем.

Когда мы прибываем, Ясень и Дуб еще копают. Они меняются с Рябиной и Массенсо, работают по очереди, пока могила не становится достаточно глубокой. Закончив работу, братья опускают Виолу в землю. С нами нет Говорящего, что произнес бы молитвы; его, похоже, и не ждут.

Мы стоим у могилы, Дуб хриплым, надломленным голосом зачитывает Прощальное Благословие, затем каждый бросает вниз по горсти земли. Она рассыпается по белому полотну, звук едва слышен из-за движений множества людей, но врезается в память. Даже когда мужчины уже закопали яму, я все еще слышу, как те, первые мелкие горсточки падают на Виолу. И не сказать ничего наперекор этому шороху, не отвергнуть его.

Сальвия вместе с братьями Виолы уходит через дорогу в поля. Они возвращаются каждый с камнем в руках, складывают их в изголовье могилы. Все кладбище заполнено этими небольшими горками камней, могила за могилой – мужчины, женщины и дети, одинаковые пред смертью.

Джоа везет нас обратно на конюшни, колеса повозки дребезжат по неровной дороге. Невозможно поверить, что мы возвращаемся все еще утром. Конюхи расходятся по нескольку человек, шаги и голоса у всех тихие.

Тело налито тяжестью, так что мне трудно слезать с повозки и делать шаг за шагом. Я иду прочь от конюшен, от Сальвии и мужчин, и привычка ведет меня к сараю с гусями. Встав у внутренней калитки, я смотрю в пустоту, на утоптанную солому в птичьем помете.

Потом захожу, ищу грабли и принимаюсь за дело. Работа граблями и лопатой немного приводит меня в чувство. Этот труд знаком телу, так что не затрагивает мыслей. Закончив, я направляюсь было обратно к конюшням, но не могу заставить себя войти. Не могу пока смотреть на Дуба или Сальвию и видеть написанную на их лицах скорбь. Она еще слишком свежа.

– Терн? – зовет тонкий голос. Я оборачиваюсь. Торто глядит из-за угла конюшни, губы его растянуты в характерной щербатой улыбке. – Терн? Поди сюда!

Я плетусь к нему. Позади Торто Фенн наблюдает за парочкой воробьев, клюющих что-то в грязи.

– Нам нельзя на конюшни, – объясняет Торто шепотом. – Детям не положено. Но мне было велено найти тебя и сказать, чтобы ты пришла в «Любопытную Кошку». Сейчас объясню, как дотуда добраться.