Птиц вперед, чтобы те могли встать на свои позиции. Сизый должен был дежурить на входе в дом, Щегол с торца, а Сорока у калитки. Окинув взглядом всех, Сокол дернул ручку двери, что оказалась открытой. Прикрыв глаза и собрав мысли в одно целое, он вошел в дом с надеждой распрощаться со всеми своими демонами.

Сокол вошел в светлый и просторный коридор, вид из которого был на кухню и гостиную. В доме стояла гробовая тишина, и было лишь слышно гул стука сердца и треск дров в камине, что находился в гостиной. Сокол вытащил пистолет из кобуры и медленно пошел вдоль стен, ожидая нападения с любой стороны. Но со всех сторон подступала только тяжелая тишина, что давила сильнее любого шума. Сокол заглянул на кухню. Чисто и пусто. Повсюду было чисто и пусто, и лишь треск дров создавал видимость обитания дома. Казалось, будто время поставили на паузу и выжидают, когда его включить, чтобы застать Сокола врасплох. В комнатах стоял такой сумрак, будто специально для судьбоносной встречи. Сокол ступил на порог гостиной, и половица предательски скрипнула. В комнате напротив прохода, у самой стены стоял камин, напротив которого в кресле сидел мужчина. Он не обернулся на скрип, а лишь слегка повел головой. Соколу не нужно было заглядывать ему в лицо, чтобы знать, кто это. Сомнений не оставалось, хотя бы из-за манеры поведения. Это Гуров, самоуверенный, непринужденный и в меру отстраненный. Он вернулся в прежнее положение, не отрывая взгляда от огня. Языки пламени обвивали поленья и превращали их в тлеющие угольки. Огонь был послушен, не позволял себе лишнего и поглощал лишь то, что ему дозволено. Но если огню дать чуть больше воли, то он уничтожит все вокруг, включая своего хозяина.

— Я даже позволил себе наглость. Усомнился, явишься ли ты, — Гуров перекинул руку через спинку кресла и посмотрел на Сокола.

Внутри бушевали едкое пламя, что так долго теплилось внутри гниющего сердца. Сокол убрал пистолет обратно и медленными шагами подошел к Гурову. Он ожидал нападения, обороны или хотя бы надеялся произвести эффект неожиданности. Но Гуров ждал его. Ждал сидя у камина в полном одиночестве. Это было похоже на изощрённый способ издевательства или игрищ, которые только сильнее разжигали злобу.

— Щенок, да ты окреп из нелюдимой псины, — Гуров медленно похлопал в ладоши. — Похвально.

— Раз ждал меня, то представляешь, зачем я здесь, — Сокол достал из рукава нож, что раньше принадлежал человеку Гурова. — Как там говориться? Кровь за кровь?

— Все верно, — он улыбнулся. — Хотя, наверное, глупо считать кто кому сколько должен. Моих людей ты хорошенько покромсал.

— Ты мою семью разрушил, — Сокол поморщил нос. — Правда, думаешь, что глупо?

— Хотел было сказать, про мои упущенные годы. Да смотрю, моя каторга не только мне пыткой была. Выжидал, высчитывал, — Гуров поднялся с кресла и повернулся лицом к Соколу. — Я тоже скучал, — он развел руки в стороны, а после рассмеялся.

Во время их первой встречи Гуров был чуть выше Сокола, шире в плечах и заведомо пугал своим видом и тоном голоса. Сейчас же он уступал в размерах Соколу по истечении стольких лет. Черты лица были все еще узнаваемы, но светлые волосы окрасила седина, а острые черты лица смягчились под морщинами. Сокол больше не чувствовал страха, остались лишь злость и разочарование. Раньше он был похож на Змея Горыныча, чьи головы разрастались со всех сторон и окутывали страхом и пламенем. Теперь Гуров скорее напоминал Кощея Бессмертного, сухого, усталого, но все еще жалеющего подразнить Сокола. Но Сокол слишком долго гнался за этой уткой.

— Знаешь, я долгие годы восхищался тем, как выдрессировал тебя твой папаша. Думал, вот послушная болонка. Чуть что, сразу к ноге, — он чуть прошелся вдоль камина. — Но ошибся. Ты не цирковой песик, что лает по свистку и вгрызается лишь, чтобы за ушком почесали. Охотник, боец и воин. А таким можно только родиться.

— Что ты несёшь?! — Сокол сделал шаг вперед, упираясь руками в спинку кресла. — Что за дифирамбы ты мне тут поешь? Ты знаешь, что я пришел, чтобы убить тебя. Неужели все еще надеешься, что сжалюсь под этой глупой лестью?

— А знаешь, есть тонкая грань между безумием и одержимостью, — Гуров подошел ближе к Соколу. — Она настолько неотличима, что ее можно увидеть только тогда, когда человек уже переходит в крайность.

— Хватит заговаривать мне зубы, — Сокол наставил нож на Гурова.

— Если бы у меня спросили, отказался бы я от того дня расплаты с твоим отцом, если бы остался на свободе, я бы не отказался, — его губы растянулись в улыбке. — Так я могу наблюдать за здоровой одержимостью, силой, что полыхает в твоих венах, а это, знаешь, прекрасное кино. Меня всегда поражала мощь людей, которые даже не представляют, сколько в них силы.

— Ты не жалеешь о смерти Филина и Дрозда? — Сокол распахнул глаза. — Твои люди убили невинного человека. Убили просто так! И хватает наглости говорить мне о том, что это было правильно?

— Не жалею, — Гуров раскинул руки. — Скульптуру, которую вылепил твой отец, я обжег и сейчас могу наблюдать за ее величием.

— Ты безумен, — Сокол отступил, не выпуская нож из рук.

— Вот ты уже и замечаешь эту грань, — Гуров вскинул голову. — Но мое безумие распространяется ядовитой стрелой, тонкой иглой, что таится под кожей. И, к моему сожалению, оно побеждает одержимость. Я хочу восхищаться охотниками, а не нести бремя за трусов, что расставляют капканы, — он сделал рывок, а после расплылся в улыбке. — Я не хочу видеть крах героев от рук ублюдков, что кичатся властью.

Сокол не сразу понял, что произошло. Он взглянул вниз и увидел, как нож вонзился в ребра Гурова. Его голубая рубашка окрасилась в красный цвет. Гуров обхватил плечи Сокола сильнее и сделал еще один рывок навстречу. Его губы побледнели, а после на них выступили капли крови. Тело Гурова пошатнулась, и Сокол подхватил его одной рукой за пояс, чтобы он не рухнул на пол, раскраивая себе плоть.

— Моя кровь пролита не за прошлые грехи, — он в последний раз улыбнулся, а после оттолкнул от себя Сокола, тем самым вырывая нож из тела.

— Нет! — Сокол хотел кинуться к нему, но кровь уже хлынула из раны, заливая всю одежду и пол.

Гуров рухнул на колени, а после окончательно свалился на пол, хрипя от боли. На лице мужчины до сих пор оставалась эта жуткая ухмылка, окрашенная в алый цвет. Он не сводил взгляд с Сокола, пока глаза не