Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Какое несчастье, – примирительно сказал ему Ефим.
Тот даже как-то обрадовался.
– Камни в почках, все жаловался! Оказалось, рак, – и вздохнул.
Вздохнул и Ефим.
– Жалко.
Наташа молчала. Она вспомнила, как был убит и умирал на песке Олег Евграфович. Картина до сих пор (с подробностями) стояла перед ее широко раскрытыми очами.
– Одинокий прекрасный человек, давно его знаю, – продолжал Сергей. – Рассказывал о вас. Но не пересекались. Отдельно дружил. – Сергею почему-то было неловко, будто и его вина была во всей этой истории, и он говорил, говорил.
– Может быть, можно где-нибудь издать, Ефим Борисович? Все-таки труд всей его жизни. Он мне каждый новый отрывок, такой трогательный человек, читал, там ведь все наше время закодировано, и отлично написано, как «Евгений Онегин», сколько раз переделывал…
– Боюсь, в редакции не примут всерьез.
– Думаете?
– Скажут, напечатать, а зачем?
Сергей растерянно молчал.
Двери-ворота морга стали изнутри раскрываться. Сергей стал поспешно освобождать свои тюльпаны от пластика.
– Уезжаете вместе? – спросил, будто и времени уже не осталось и сейчас его соперник пройдет туда и уедет с Наташей – навсегда. Так показалось Ефиму.
– В Германию решили оформляться, – неловко ответил он.
– Счастливого пути, – не глядя на Наташу, сказал Сергей. Но было понятно, что сказал ей. И первым вошел в отворяющиеся дверь-ворота.
– Граждане, все, кто желает попрощаться с усопшим, заходите, пожалуйста, – пригласил человек в кожаной кепочке, под глазом которого красовалось синее родимое пятно
«Всегда – как будто вчера подбили, – заметил Ефим. – Он там ждет. А ведь подумал, будто действительно ждет. Может быть и ждет». И держа перед собой букет подмосковных лиловых астр, двинулся со всеми остальными в так называемый зал гражданской панихиды.
Это было пустое высокое помещение, обшитое фанерой, напоминавшее ангар для спортивных самолетов, слишком большое для одного гроба, стоящего на трех стульях. Было столько воздуха и пространства – теперь уже никогда не понадобится резко осунувшемуся носу и прикрытым глазам, на лбу венчик. Нет, не похож на себя. И не ждет никого. Только руки, сложенные, как и подобает рукам покойника, сохранили свою артистичность и рельефность. Вместо того чтобы вложить в них ручку или карандаш в последний раз, кто-то заботливо поставил тоненькую свечку. Но руки не могли ее удержать и все время приходилось серый стебелек поправлять, чтобы растопленный воск не капал на кисти рук, хотя тому, что здесь лежало, было уже все равно.
Вошло несколько человек, пожилой невзрачный с бумажным пакетом, старые женщины, соседка сверху Вера Ивановна с девочкой, которая все оглядывалась на похоронный автобус, видимо, боялась, что уедет без нее.
Человек разорвал бумажный пакет и вынул оттуда на свет горшок с зеленым растением. Поставил горшок на бетонный пол возле ног гроба. И тут Ефиму показалось, что солнце заглянуло в пустой ангар. Радостно блеснул в зелени продолговатый плод, лимон.
– На могиле посадить надо, – любуясь, помечтал пожилой.
– Не положено, – так же любуясь лимоном, возразила Вера Ивановна.
– На могиле другие растения сажать надо, – авторитетным тоном сказала старушка, – каменную траву, анютины глазки можно. Еще такую путанную травку. И то только через полгода, когда земля осядет.
– Родственники прощаются с усопшим, – скороговоркой сказал грузчик.
Вера Ивановна подошла, ведя дочку за руку, поцеловала Олега Евграфовича в лоб, горько перекрестила и облегченно заплакала. Девочка, резко обратив назад черную головку, во все глаза глядела сквозь раскрытые двери на давишний белый автобус, куда со скрежетом вдвигали другой гроб, дубовый с медными ручками.
Это был не наш автобус. Наш автобус приехал совсем старый, черный с желтой молнией на боку. Почему – не знаю. И гроб наш был простой сосновый, обитый красным кумачом. Вот и все.
февраль 1998
ПЕРЕВОДЫ И ПОДРАЖАНИЯ
САЛАМ ХАЙАМ!
3
Умирать стариком, умереть молодым —
Просто дым – все уходят один за другим.
Это наши каникулы: солнце и дом.
Были гости – ушли. Мы пришли и уйдем.
30
Скажут, что невозможен и пьян, я таков.
Скажут, что я – шарлатан и смутьян, я таков.
Каждый пусть думает все, что захочет,
Знаю я сам, я каков – я таков!
33
Не станем время торопить,
Подай сюда кувшин, посуду.
Пока я был и есть и буду,
Я пил и пью и буду пить.
42
Беги под ударами рока, мой бедный кожаный мяч!
Беги и не думай! вправо, влево, в небо – и гул и звон!
Ибо тот, кто заставил тебя бежать,
Он знает, Он знает. Он знает, Он!
62
Мы были каплей, низведенной в чресла,
Извергнутой огнем и силой страсти.
А что мы завтра будем, неизвестно…
Неведенье, наверно, это счастье.
173
Кукольник, куклы, наш кукольный дом —
И это реальность, а не аллегория.
Мы скачем и плачем, смешная история! —
И все друг за другом в сундук попадем.
193
Говорю, но ты меня не слушай,
И о главном лучше умолчим.
Если есть язык, глаза и уши,
Надо стать немым, слепым, глухим.
207
Есть тайна. Узнать ее можно, но всем ли?
Тебе намекну. Если можешь, внемли.
С любовью к тебе я сойду в эту землю.
Любовь и поднимет меня из земли.
286
Поскольку все, что в мире существует,
Уйдет, исчезнет, а куда – Бог весть,
Все сущее, считай, не существует,
А все несуществующее есть.
(ПО СВИДЕТЕЛЬСТВУ НИЗАМИ АРУЗИ, XII ВЕК)
«Для могилы моей я такое место найду,
Где цветы осыпаются с веток дважды в году».
Как сказал Хайам, так и произошло:
У садовой стены от цветов светло.