Мой равнодушный взгляд не шевелился. Когда кузен смолк, мои плечи чуть дрогнули.

– А ты винишь себя? Что не смог их защитить? – спросил он, подавшись вперед.

Я с размаху огрел его, наотмашь ударив тыльной стороной ладони, и ринулся к выходу, но кузен схватил меня выше локтя за предплечье и сам поднялся с кресла.

– Поэтому ты не хочешь смерти Зверя? – спросил он, заглядывая мне в глаза, а я нарочно отводил их.

– Я не хочу смертей вообще, – я вырвал свою руку из его хватки. – Тебе, Лейтенант Охоты, не понять.

– Этьен, прошу тебя, подумай о сыне. Сейчас, пока не поздно. Мне не понять почему, но я вижу, что Зверь для тебя много значит, как и все твои питомцы. Но, Этьен, ничто не сравнится с потерей ребенка. Твое сердце, израненное мной, отцом, бог весть кем, не выдержит, если ты потеряешь Лю. Прошу, сделай так, чтобы эта чаша тебя миновала.

Меня пробрал холод, пока я слушал слова кузена. Я боялся спросить почему, откуда он так много знает об этом горе. Ком встал в горле. Глаза Франсуа никогда не выглядели такими живыми. В них горел огонь, которому не страшны ни сырые ветра, ни стужа. В них горел огонь, в котором древние пророки в пустынях читали знаки. И этот огонь не разгорается без жертвы. Я не был готов услышать ответ и потому не спрашивал.

– Оно сильнее меня, – тихо признался я, – Зверь сильнее меня. Он сбежал из подвала, он пережил прямое попадание. Я не знаю, какими темными богами он благословлен, но они могущественнее меня. И, черт возьми, я уже говорил тебе. Я обязан ему.

Кузен глубоко вздохнул и опустил взгляд на карту.

– Испытаем его богов, – предложил Франсуа. – Две недели, и будь, что будет. А там сделаем по-твоему. Идет?

Он протянул мне руку, и у меня не было права отказать.

– Идет, – ответил я, прежде чем до разума дошел смысл его слов.

* * *

27 сентября 1765 года я вместе с Лю вернулся в замок Готье, а 2 октября мой дом был открыт для гостей. Из пыльных ларей вынули гербы с рысями, стоящими на задних лапах, и весь замок преобразился. На мне был мой любимый белоснежный камзол с золотыми узорами, который я надевал незаслуженно и непростительно редко. Большей радостью для меня было увидеть Питера Янсена, который проделал довольно серьезный путь для его возраста, чтобы почтить прием своим присутствием. Едва я его увидел, так прямо и сорвался с места, чтобы обняться и поцеловаться с ним.

– Безумно рад вас видеть, доктор, – облегченно вздохнул я.

– Как я мог упустить такое? – добродушно молвил мой учитель, чуть прищурив взгляд. – А где же наш герой?

– Франсуа? Он только что где-то тут был. Минутку, вот его супруга! – произнес я, углядев в толпе Джинет.

Она изменилась ровно настолько, чтобы при взгляде на нее не ужасаться, что время замерло на месте. Все перемены в ее добродушном открытом личике за эти десять с лишним лет происходили настолько робко и незаметно, что я бы узнал ее, даже если мы бы не виделись и двадцать, и тридцать лет.

– Мадам де Ботерн, я украду у вас лишь мгновение! – просил я. – Это доктор Питер Янсен, и он ищет общества вашего супруга. Не подскажете, где Франс?

– Боже правый, доктор Янсен? Даже я наслышана о вас! – Она сделала реверанс. – Что же насчет моего мужа – видела его в саду, ему сделалось несколько душно.

– Что ж, тогда стоит прислать к ним пару слуг с чем-нибудь охлаждающим, ибо сегодняшнее торжество никак невозможно, если наш обожаемый де Ботерн будет чувствовать себя неважно, – улыбнулся я.

В то время моего общества искал старик Арно де Боше.

– Безмерно рад вашему возвращению, граф Готье, эти стены скучали по хозяину! – произнес де Боше.

По его красному лоснящемуся лицу было видно, что он-то сам скучал по винам из нашего погреба.

– Как жаль, что хозяин никогда до этого не задумывался, что холодный камень может настолько растрогаться, чтобы взаправду скучать, – ответил я.

– Браво, мой друг! – засмеялся Арно. – Если вам когда-нибудь надоест заниматься медициной, попробуйте себя в поэзии.

– Что ж, ваши слова мне близки, – кивнул я. – Наверное, я и впрямь оставлю врачебное дело на какое-то время. Пока я здесь, в родном замке, скорее всего, я буду что-то читать об устройстве нашей плоти, но, скорее, как дань привычки.

– Вот как? И что же вас сподвигло, граф? – удивился Арно.

Я пожал плечами.

– Мне надо отдохнуть от Святого Стефана. То место, кажется, и впрямь было проклято, – вздохнул я.

– Сегодняшнее торжество как раз и провозглашает, что оковы долгого проклятья спали, Зверь мертв, и его уродливое чучело выставлено в Версале, так выпьем же за это!

Мы сомкнули бокалы и выпили, а у меня все равно горел вопрос на кончике языка.

– Простите, де Боше, вы сказали – уродливое чучело? – спросил я.

– Я видел своими глазами, и поверьте мне, граф, более отвратительного зрелища нам милосердный Господь еще долго не пошлет! – усмехнулся здоровяк Арно.

– Меня немного смутило, что вы назвали чучело уродливым, ведь, как вы, безусловно, слышали, сам Зверь красотой-то никогда не блистал, – сказал я. – Так отчего же вы ожидали, будто бы чучело будет красивым?

– Неужели этот охотник, который разделывал монстра, не знал, что это на его работу будет глядеть сам его величество Людовик Возлюбленный? Неужели охотник не мог хоть немного приукрасить эту пасть, эту уродливую морду? Да, пускай при жизни она и висела набекрень, но ведь подношения королю не могут быть настолько безобразны!

– Может, мастер попросту не хотел обманывать его величество? – спросил я.

– Может, ему стоило это сделать. Король нашел этот подарок, безусловно, ценным трофеем, но все же слишком омерзительным и посему повелел скрыть его с глаз.

– А вы уверены, граф де Боше, что король убрал его, скажем, не из-за скверного запаха или разложения?

– Нет-нет, я точно помню, что никакой вони не стояло, чему, к слову, все вельможи премного удивились. Тут работа была безупречная, чучело получилось на славу. Тем более учитывая долгий путь, который оно преодолело по разбитым деревенским дорогам из Шаза до самого Версаля. Так что мне было бы даже интересно взглянуть на этого умельца, который и не подумал хоть как-то облагородить королевский подарок.

– Ваше желание легко исполнимо, – с лукавой улыбкой произнес я.

– Да? – Де Боше повел бровью.

Я снисходительно дал ему еще время подумать, и, право, старик очень скоро