судить о его разведочном чтении! Летом герой начинал день купаньем, «Потом свой кофе выпивал, / Плохой журнал перебирая…» «Перебирая», когда попадалось неинтересное; так ли был равнодушен, встречая интересное?

Среди исследователей много людей любопытствующих, которые собранные Онегиным книги сами читали и неприязнь к их героям испытали непосредственно. А как быть современным молодым читателям, которые вряд ли потянутся к таким ныне вышедшим из активного круга чтения книгам? Им надо верить поэту: по пушкинскому изложению эти герои не могут нравиться людям с позитивными ценностями жизни.

А теперь вопрос самый естественный: Онегину нравились ли герои хранимых им книг? Предполагаю, что такой вопрос мог не возникать из-за очевидности ответа: конечно, нравились; иначе зачем их надо было привозить с собой и держать в кабинете[176]? Но возможна иная оценка: книги могли иметь свой вес — за постановку важных проблем, и это не индульгенция их героям.

Между тем основы такого понимания заложены еще в критике Белинского, писавшего по поводу осознания Онегиным своего сходства с героями любимых книг: «Это еще более говорит в пользу нравственного превосходства Онегина, потому что он узнал себя в портрете, который, как две капли воды, похож на столь многих, но в котором узнают себя столь немногие, а большая часть „украдкою кивает на Петра“.

Онегин не любовался самолюбиво этим портретом, но глухо страдал от его поразительного сходства с детьми нынешнего века. Не натура, не страсти, не заблуждения личные сделали Онегина похожим на этот портрет, а век» (VII, 454–455). Кстати, тут содержится и ответ на вопрос, почему Онегин — не подражатель книжным героям. Подражать можно тогда, когда тянешься за героем, как за идеалом. Онегин угадывает свое сходство с героями, подражать которым ему — по размышлении — не хочется (он и порвал с таким образом жизни); уловить с ними объективное сходство — значит обнаружить свойства глубокого, честного ума.

Татьяна, конечно, с азартом читает сами онегинские книги. Но она находит не косвенный, а прямой путь к возможности видеть душу манящего и загадочного для нее человека! «Хранили многие страницы / Отметку резкую ногтей»; на полях «она встречает / Черты его карандаша».

Везде Онегина душа

Себя невольно выражает

То кратким словом, то крестом,

То вопросительным крючком.

Вопросительный крючок — знак сомнения, а не одобрения. Как раз все эти пометы вряд ли отдалили Татьяну от того, кто завладел ее внутренним миром. Даже напротив: они не усилили разочарование до критической точки, а укрепили не исчезавшее очарование героя. «Яснее понимать» означает не разъединение, а сближение героев.

Татьяной, думается, верно было понято главное. И новый — уже не романтизированный, а реальный — Онегин не мог ее разочаровать, он стал для нее проще и понятнее. «Идеализация героя кончилась, но вера в его человеческое достоинство осталась, осталась и любовь»[177].

Привычная интуиция Татьяны (человеческое свойство, не дар небесный) идет впереди ее рассудка — и в очередной раз не обманывает ее… «Не может он мне счастья дать». Вот и сказаны героиней уже в ночь после именин очень важные слова. Емкая фраза позволяет по-разному расставить акценты. Выделим ключевое слово «счастье». Оно понималось Татьяной как высшая награда жизни, но за недоступностью теряет теперь значение цели жизни. Это ведет к ослаблению волевого импульса. Тогда начинает звучать: он не может дать… К чему это приведет? «…я другому отдана».

Пушкин сохраняет верность принципам своего повествования. Вновь убеждаемся: он не желает давать готовые решения, а, с изящной подсказкой, оставляет ответы на возникающие вопросы на додумывание и выбор читателей.

Заранее неизвестно, какие потенциальные способности в человеке разовьются, а какие заглохнут: это зависит от сопутствующих обстоятельств, от непредсказуемых промежуточных шагов. В романе в стихах ситуация усугубляется. Самопознание персонажей не может обгонять авторские решения, а поэт начал обширное повествование без предварительно обдуманного плана, на доверии к жизни, способной скорректировать план. Не просто записывается заранее придуманное — происходит неостановимое познание автором героя, углубление в его характер.

Мудрено было Татьяне «ясно» понять Онегина, если сам герой еще не знал, как именуется состояние, которое он переживал.

Татьяна (конечно же, надеясь на лучшее) в своем письме все-таки учитывала возможность двойной реакции героя:

Надежды сердца оживи,

Иль сон тяжелый перерви,

Увы, заслуженным укором!

Но скорее это акция вежливости. Онегин предстал перед ней в его обаянии — и не порадовал взаимностью. Умом она понимает: он поступил с нею «благородно»; тем не менее считает его выбор несправедливым. Сердце страдает, но поправить этим ничего нельзя. Довольно абстрактные объяснения героя вряд ли были ею поняты. Душа Онегина открылась ей (хотя бы приоткрылась) в его покинутом кабинете. Нет надобности преувеличивать это знание. Татьяна, конечно, не могла узреть онегинской формулы (была ли она в ту пору в сознании героя?). Но дело не в словах, а в сути. Она, для которой любовь была главной ценностью жизни, поняла, что любовь — не единственная (вершинная!) ценность в духовном мире каждого человека, бывают иные предпочтения.

Значение онегинской школы для героини абсолютно точно определено Белинским: «Итак, в Татьяне, наконец, совершился акт сознания; ум ее проснулся. Она поняла наконец, что есть для человека интересы, есть страдания и скорби, кроме интереса страданий и скорби любви» (VII, 497).

Именно так! Вот теперь Татьяне станут понятны онегинские слова: «Но я не создан для блаженства; / Ему чужда душа моя…» — раньше они не могли восприниматься иначе, как нелепость, фраза. Выходит, герой перед ней не лукавил: иерархия ценностей индивидуальна и разнообразна. Духовное, хотя и заочное общение Татьяны с Онегиным преобразовало ее любовь. Теперь Татьяна не только поймет, но и примет образ мыслей Онегина — другие «страдания и скорби, кроме интереса страданий и скорби любви», а иначе, по-онегински, «вольность и покой» и опять-таки, по-пушкински, как замену счастью. Образ мыслей героя излагается здесь с помощью последующих авторских уточнений; Татьяна, конечно, думала об этом другими словами; дело не в форме, а в сути.

Если раньше, до этого момента, Татьяна в глубине души, вопреки прямому отказу Онегина от ее любви, даже самой себе боясь признаться в этом, все еще на что-то надеялась (в ночь после именин эта надежда даже выплеснулась наружу), готовая погибнуть, считая гибель от него любезной, то теперь она сознательно и отрешенно переступает черту. Она становится одновременно близкой Онегину и бесконечно далекой от него. Онегин и не подозревал, какую трагическую