пропасть между ними он разверзает, предлагая Татьяне любовь брата. Она и стала его сестрой. Но теперь другие отношения между ними невозможны. Татьяна по-прежнему продолжает любить Онегина, но эта любовь задвигается в тайники души, чтобы существовать для нее одной; отныне она исключительно духовна и будет избегать даже малейшего выражения в поступке.

Признав право Онегина на вольность и покой, последовав сама такому выбору, Татьяна освобождает себя от нравственных обязательств перед Онегиным. Теперь, и только теперь, и только поэтому перестает осознаваться как измена любимому брак с другим. Татьяна изменилась не тогда, когда вышла замуж и стала княгиней: это перемены внешние. Их бы тоже не было, если бы в Татьяне перед тем не произошли перемены внутренние. В понимании Татьяны брак без любви не являлся нарушением нравственной нормы: это закрепленное традицией выполнение долга. Выясняется, что и в сознании героини, где-то в запасниках, бытовали другие ценности — брак без любви! Но для этого надо иметь сердце спокойное, а если в нем любовь к другому? Правда, Онегин сам отказался от этой любви и даже советовал полюбить «снова». Татьяну не связывают обязательства перед Онегиным, но тут нужно переступить через собственный внутренний запрет. Теперь смирение «души неопытной волненья» становится возможным. Как Онегин, она будет искать интересы жизни вне любви; будет помнить и завет няни: «Так, видно, бог велел». «Посещения дома Онегина и чтение его книг приготовили Татьяну к перерождению из деревенской девочки в светскую даму, которое так удивило и поразило Онегина» (Белинский, VII, 498).

Татьяна предчувствовала несовместимость идеала и практической жизни. Появление Онегина внесло смятение в ее жизнь, поманило надеждой жить по книжному идеалу, но герой не поддержал ее надежду. Татьяна, обновив идеал, ушла в обычную жизнь, не обольщаясь на ее счет; прежнюю половинку идеала она сохранила в душе своей как согревающий ее огонек.

Если Татьяна идет от книжного идеала к «живой жизни», то Онегин, пресыщенный прозой жизни, мечтает об идеале (и успевает найти идеал в другой сфере); главным образом героев разделяет содержание их поисков, но имеет свое значение и побочное обстоятельство — что счастью героев помешало отсутствие синхронности целей в поисках. Татьяна (любя Онегина!) не ответила на его возвышенную любовь. Любовь Онегина опоздала не только потому, что Татьяна вышла замуж, а еще и потому, что Татьяна изменила свои убеждения.

ЭТАП ТРЕТИЙ

Роман о современности становится историческим романом о современности

Заключительные седьмая и восьмая главы романа образуют принципиально важный рубеж творческой истории произведения: в пушкинском творчестве углубляются принципы историзма. Онегин показан как исторически конкретный человек.

Что не позволило сделать это с самого начала?

Пушкин воспитывался в Лицее, где избранным юношам внушалась идея высокого государственного служения. Идея приживалась в их душах по-разному: из лицейских пушкинского выпуска вышли и верноподданные чиновники, и вольнодумцы. Мысль о высоком предназначении человека в жизни глубоко вошла в сознание Пушкина; тут не обойтись без знаменитых строк, обращенных к Чаадаеву: «И на обломках самовластья / Напишут наши имена!» Это еще не свершение, это лишь мечта, но она громко заявлена.

Чувство причастности к истории людей пушкинского поколения будет оформляться постепенно. Они чуть-чуть опоздали родиться к великому историческому событию:

Вы помните: текла за ратью рать,

Со старшими мы братьями прощались

И в сень наук с досадой возвращались,

Завидуя тому, кто умирать

Шел мимо нас…

Умирать — обретая бессмертие: пример, достойный подражанья.

Пушкинское поколение исторически мужало довольно быстро. Не прошел бесследно пример старших братьев в событиях 1812 года. А вскоре настал час творить историю самим. Исключительная роль в установлении исторической миссии людей, с кем раньше Пушкина связывал быт, принадлежит 14 декабря 1825 года, которым оказались захвачены многие современники, сверстники, личные друзья поэта. К этому движению причастен и сам Пушкин — не личным участием в заговоре, но, что объективно даже более важно, своим поэтическим словом. «Простые» современники, и среди них люди собственного поколения поэта, стали историческими деятелями. Осознание этого факта в принципе укрупнило историческое значение современного в глазах Пушкина. Участие в 14 декабря людей, с кем Пушкин поддерживал бытовые отношения, помогло поэту преодолеть контраст истории и быта, увидеть взаимосвязь исторического и бытового. Казавшаяся с точки зрения романтиков непреодолимой грань между историей и бытом разрушилась.

В 1821–1825 годах Пушкин регулярно и основательно писал автобиографические записки, сожженные после трагедии 14 декабря. О своих записках он вспоминает в «Начале автобиографии» (1834): «Не могу не сожалеть об их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства». Какое бесценное свидетельство! Записки (и к пушкинскому, и к нашему величайшему сожалению) безвозвратно утрачены, но первая глава «Онегина», писавшаяся в ту же пору, осталась. И, надо полагать, позиция автора в романе та же самая, что и в записках. Упоминание Чаадаева и Каверина в бытовом контексте — это знак короткого знакомства поэта с людьми, которые «после» (именно после!) «сделались историческими лицами». Пушкин мог предполагать это: духовные возможности Чаадаева он еще с Лицея оценивал очень высоко. На выпуске из Лицея Пушкин создает надпись к портрету Чаадаева:

Он вышней волею небес

Рожден в оковах службы царской;

Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,

А здесь он офицер гусарской.

Ощущается явный контраст между возможностями личности, которые, как теперь говорят, на уровне мировых стандартов, и реальностью, которая пока что скромна. Чтобы реализовать свои богатые возможности, надо еще отчизне посвятить души прекрасные порывы (к чему Пушкин друга и призывал). В 1823 году, в глазах Пушкина, Чаадаев по-прежнему может стать, но еще не стал исторической личностью. (Сравним: мы воспринимаем Чаадаева исторической личностью, но по конечному результату; Пушкин судит о друге еще по результату промежуточному).

Вот теперь можно уточнить, что означает подражание Онегина щегольству Чаадаева (в первой главе). Только это! Нет ничего дурного в подражании изысканным манерам. Но упоминание лишь имени друга Пушкина — уже знак интеллектуала. Для потомков Чаадаев предстанет мыслителем как автор философических писем.

Согласно романтическим представлениям, быт — не почва вхождения в историю; причастность к истории — удел исключительных личностей в надбытовых обстоятельствах. Вот красноречивый пушкинский отзыв (1821): «Первый шаг Александра Ипсиланти прекрасен и блистателен. Он счастливо начал — отныне и мертвый или победитель принадлежит истории — 28 лет, оторванная рука, цель великодушная! — завидная участь» (Х, 22). Принадлежать истории