К нему с поникшей головою,

Не праздник, не приемный дар,

Она готовила пожар

Нетерпеливому герою.

Отселе, в думу погружен,

Смотрел на грозный пламень он.

В конкретном описании проступает лик самой Истории: именно она картиной памятного московского пожара вступает на страницы романа. И как душевно это сделано: Москва — моя. Вот и личное общему не помеха. Еще важнее — личное может становиться историческим; «Евгений Онегин», роман о современности, становится историческим романом о современности. Более того: открытое время повествования из фона превращается в обстоятельства, существенно корректирующие виртуальное.

Стремительно нарастал исторический материал в финале «Евгения Онегина», особенно в строфах, относимых к так называемой десятой главе. Сохранившиеся фрагменты наглядно свидетельствуют о том, как сюжету могла бы аккомпанировать история:

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда.

«Грозе двенадцатого года», в «Евгении Онегине» впервые возникшей в потоке авторского времени при включении в роман сюжетного московского эпизода, предназначалось повториться, вновь в потоке авторского времени. Сейчас не будем уточнять, в каком месте это предполагалось сделать. Хотя бы фрагменты крамольных строф, по счастью, сохранились: они дают представление о том, как стремительно нарастала роль исторического фона в концовке романа. Вяземский, которому поэт прочел не обрывки строф, а сами строфы, назвал этот материал «славной хроникой». Хроника эта замечательна: она не констатационная, а аналитическая.

Гроза двенадцатого года

Настала — кто тут нам помог?

Остервенение народа,

Барклай, зима иль русский бог?

Но бог помог — стал ропот ниже,

И скоро силою вещей

Мы очутилися в Париже,

А русский царь главой царей.

Любопытно: во втором фрагменте интонация меняется с вариантно-вопросительной на утвердительную, а альтернативность мышления поэта сохраняется: мы очутились в Париже — божьей помощью или «силою вещей»?

А главное — поставлено в прямую связь одушевление людей от защиты Отечества к жажде перемен.

Россия присмирела снова,

И пуще царь пошел кутить,

Но искра пламени иного

Уже издавна, может быть…

Для включения в сюжет изображения этого события была невозможность абсолютная, но оно включено не только в рукописные варианты — даже и в печатный текст романа: увидим и эту косвенную дань уважения «грозе двенадцатого года», породившей и это движение.

Связь двух значимых дат (1812 и 1825) Пушкин осознавал исключительно остро. Поэт не удаляется в прошлое. Он впервые показал, как современность становится историей. С наибольшей очевидностью черты исторического романа придает произведению декабристский финал.

Декабристская проблема «Евгения Онегина»

Отдаю отчет, что только постановка такой проблемы ныне вызовет бурю возмущения. Современному пушкиноведению «надоело» обращаться к декабристской теме в «Евгении Онегине»: это реакция на перегибы пушкиноведения советской поры. У меня нет намерения возрождать догмы советского времени (равно как нет и предубеждения против дельных наблюдений только потому, что они сделаны в советское время). В наше время отношение к революциям приобрело негативный характер в широком диапазоне от скептицизма до резкого неприятия, так что и порицающие оценки движения декабристов сейчас не новость. В ходу мысли о том, каких потрясений России удалось избежать благодаря тому, что Пестеля не допустили до государственного управления.

Я не вхожу в оценку декабризма как явления, мне интересно только отношение Пушкина к его участникам, а оно устойчиво. Историческая оценка?

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье.

Поэт умеет отличать поправимое от непоправимого: «надеюсь на коронацию: повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна» (Х, 164). В итоговом «Памятнике» в число своих заслуг, обеспечивающих ему долгую память в народе, поэт включает: «милость падшим призывал». Это о чем? О том, что всеми силами до конца ратовал за амнистию каторжникам.

Ныне стало модным писать о благодеяниях царей. Вот и тут. Ну, смутьянов — в Сибирь, зато поэту простили его «нехорошие» стихи и высказывания, вернули из затянувшейся ссылки. Правда, тут же (в попутный подарок?) запретили чтения «Бориса Годунова». А еще (в проверку, насколько исправился?) дали поручение написать записку о народном воспитании. Бенкендорф комментировал царское поручение: «…вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения»; но особо подчеркивалось: «на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания». Каково: «совершенная и полная свобода» — осудить «пагубные последствия»… Это ли не прямое издевательство?

А что Пушкин? Выделю неделовую деталь. Когда поэт называет каторжников друзьями, братьями, товарищами, он делает это в письме к близкому другу, Вяземскому; все естественно, доверительно. Но та же фраза — в тексте для царя! «Вероятно, братья, друзья, товарищи погибших успокоятся временем и размышлением, поймут необходимость и простят оной в душе своей» (VII, 80). Текст перевернут. Теперь эта фраза о тех, кто здесь. Но ведь это значимо! Участников движения правительство распределило по разрядам и соответственно наказало. Проблема исчерпана? Ничуть, считает поэт, ибо дело в идеях. У пострадавших есть родные и близкие (т. е. уцелевшие единомышленники). Какая дерзость: только как надежда (без гарантии, что будет реализована) высказывается предположение, что будет прощена жестокость приговора! Поэт уповает на благоразумие уцелевших, но и умению рассуждать надобно учить, а это как раз сфера воспитания и образования. Установка царя примитивная: служить и не рассуждать. Так что записка поэта удостоилась фраз казенного одобрения, а по сути ему «вымыли голову» (Х, 172).

Преобразование романа о современности в исторический роман о современности, да еще с плохо скрываемым сочувствием оппозиционерам, оказалось задачей невероятной сложности. Она была успешно решена ценой колоссального напряжения.

Роман в стихах дописала жизнь. Разгром декабристов стал исторической вехой, сама жизнь поделилась на до и после 14 декабря. Поначалу роман в стихах создавался как психологическое произведение о странном герое с преждевременной старостью души. Соответственно выделенный Пушкиным как рубежный для героя 1819 год воспринимался просто как реальная и ничем особо не примечательная («теплая» личными воспоминаниями поэта) веха. Теперь выяснилось, что «Евгений Онегин» попал в хронологические рамки исторически важной эпохи, ознаменованной широким общественным движением как следствием патриотического единения нации в Отечественной войне 1812 года; тайные общества декабристов предстали лишь его вершиной; легальный околодекабристский слой был весьма широким.

Декабристская тема романа в стихах — реальность, и нет оснований ее игнорировать. Онегин дорисован «без них», но — с думами поэта о них. Если