есть проблема, ее надо изучать! Если мы хотим понять Пушкина, без темы декабристов не обойтись. «Мысли о декабристах, то есть об их судьбе и об их конце, неотступно преследовали Пушкина. <…> Пушкину не надо было их вспоминать: он просто их не забывал, ни живых, ни мертвых»[182], — писала социологизмом не грешившая Анна Ахматова. «После казней и ссылок в 1826 году Пушкин остро пережил новую вспышку чувства солидарности с декабристами»[183], — выделяет Ю. М. Лотман.

Произошло необычное. Предполагаемая, привычная для Пушкина альтернативность (вариативность), так характерная для манеры поэта, для финала романа внезапно сузилась, предстала безальтернативной, именно декабристской: тут сама история не оставила места на выбор, и встречно сработала ориентация романа на «открытое» время.

Такое решение оказывалось слишком терпким в реальной общественной ситуации, а поэт не может от него отказаться: оценим мужество художника. Но Пушкину приходится разграничить общий содержательный пафос романа, его стратегическую установку — и конкретные пути, формы реализации замысла, тактический выбор. Первое выбрано твердо, неуклонно. Второе вынуждено считаться с обстоятельствами, характер которых поэту еще предстояло уяснить. В итоге (при сохранении единства содержательной установки!) можно говорить, как минимум, о четырех вариантах окончания романа.

План-максимум

До поры до времени неясность «дали свободного романа» не томила Пушкина. Поэт сразу же приступал к созданию очередной главы, даже без беловой обработки черновика предыдущей. С февраля 1825 года роман подвигался уже двумя поступательными потоками: поэт (имея солидный творческий задел) приступил к печатанию романа отдельными главами. Оставаясь актом творческого сознания поэта, «Онегин» постепенно становился достоянием читательской публики, актом общественного сознания.

Настало и такое время, когда дорисовка судеб героев оказалась невозможной без ориентации на общий финал романа. Когда же в воображении поэта, хотя бы и смутно, замаячил тот самый «берег», с которым, в конце концов, Пушкин поздравит и себя, и читателя?

Первый факт на пути к обозначившемуся финалу — косвенный — относится к началу 1828 года. 28 марта вышла из печати шестая глава «Онегина» с послетекстовой пометой: «Конец первой части». После шестой главы дорисовка судеб героев оказалась невозможной без ориентации на общий финал романа. Высказывалось обоснованное предположение, что в силу характерной для Пушкина композиционной стройности вторая часть равнялась бы по объему первой, следовательно, был замысел завершить роман двенадцатой главой[184]. Предположение, что за второй могла бы последовать третья (и т. д.?) часть, сугубо умозрительное. В 1835 году Пушкин создает ряд стихотворных набросков как ответ друзьям на просьбу продолжать роман. Хотя прямого отказа на эту просьбу наброски не содержат, ироничный тон изложения просьбы предвосхищает только такой характер авторского решения. Пушкин простился с героем «надолго… навсегда…»

По всей вероятности, на содержание замысла построения романа в двенадцати главах проливают свет известные воспоминания М. В. Юзефовича, восходящие к беседам Пушкина летом 1829 года. По этим сведениям, Онегин попадал в число декабристов или (логичнее не «или», а вследствие чего, ссыльным) погибал на Кавказе[185]; предпочтительнее видеть тут не два варианта судьбы героя, а два этапа одного.

С. Г. Бочаров «декабристские возможности» Онегина оценивает весьма скептически: если бы Онегин и примкнул к движению, то не более, как «праздный человек». Он с явной неохотой упоминает о свидетельстве Юзефовича и старается преуменьшить его значение — «если верить единственному свидетельству…»[186]. Что значит — «если верить»? Одно дело, если бы излагалось мнение безвестного Юзефовича, но тут излагается факт, исходящий от Пушкина. Неверно, что излагается «единственное» свидетельство. Вот основательное подкрепление этой гипотезы. 16 сентября 1827 года Алексей Вульф, тригорский и тверской знакомый Пушкина, делает в дневнике запись о том, как он накануне, 15 сентября, был на обеде у Пушкина в Михайловском. После обеда играли на бильярде. Вульф записывает бесценное суждение Пушкина: «Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая, и об 14-м декабря»[187].

Юзефович писал свои воспоминания в глубокой старости, точности их некоторые исследователи не доверяют. Запись Вульфа сделана по горячему следу. Разумеется, думы Пушкина о возможности писать о 14 декабря не ограничиваются творческими планами «Евгения Онегина»[188], но не приходится сомневаться, что поэт не упустил бы случая использовать декабристский сюжет в историческом романе о современности. В свете записи Вульфа можно относиться как к факту, что осенью 1827 года у Пушкина был замысел «Онегина» в двенадцати главах с включением в сюжет романа декабрьских событий.

Искусство любит парадоксы; но на парадоксы щедра сама жизнь. Едва Пушкин был освобожден из ссылки, как ему пришлось давать должностным лицам показания о крамольных стихах, ходивших по рукам. В томе, где собраны письма поэта, в разделе «Деловые бумаги» печатаются два пушкинских документа, датируемые 27 января и 29 июня 1827 года. Поэт счел этим вопрос исчерпанным, но позже делом заинтересовалось и ведомство Бенкендорфа. Именно в сентябре 1827 года, когда Пушкин столь простодушно в разговоре с Вульфом высказался о возможности писать «об 14-м декабря», закрутилось секретное делопроизводство под таким заголовком: «Дело № 335, первой экспедиции III Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1827 года, — „О стихах на 14 декабря, находившихся у студента Леопольдова, и прикосновенных к сему делу 14-го класса Коноплеве и штабс-капитане Алексееве“». Колесо секретной переписки, отвлекаясь на выяснение побочных обстоятельств, двигалось неспешно. Прошел почти год, когда в августе 1828 года было принято определение правительствующего сената. Здесь отмечалось, что вызванный в суд Пушкин пояснил, что заголовок «На 14-е декабря» произвольно дан тому отрывку из его опубликованной в 1825 году элегии «Андрей Шенье», который не был пропущен цензурой; стихи, воспроизводящие эпизод французской революции, написаны ранее 14 декабря и не могут иметь отношения к этому событию. Власти приняли разъяснение к сведению, однако было записано: «Правительствующий сенат, соображая дух сего творения с тем временем, в которое выпущено оное в публику, не может не признать сего сочинения соблазнительным… к распространению в неблагонадежных людях… пагубного духа… Избавя его, Пушкина, от суда и следствия, обязать подпискою, дабы впредь никаких своих творений, без рассмотрения и пропуска цензуры, не осмеливался выпускать в публику под опасением строгого по законам взыскания»[189]. Как видим, на вопрос о возможности писать о 14 декабря ответ со стороны властей был дан более чем красноречивый. К лету 1829 года «первоначальный» план-максимум с намерением включить в финал романа декабристский сюжет окончательно отвергнут, превратился лишь в воспоминание, что и засвидетельствовано М. В. Юзефовичем.

В советские годы этот вариант воспринимался основным, не реализованным исключительно по цензурным условиям. Это явный перегиб, желаемое выдавалось за действительное. Принятое поэтом решение об отказе от этого замысла надобно уважать. Но и демонстративно предавать реальный факт