с друзьями… А хочешь – пойдем туда. – Он кивнул в сторону усадьбы Бангера. – Леон с Яном уехали на праздники в Мариенвердер – раздобудем ключ от их комнаты. У них там патефон, потанцуем. Можно пригласить и Клаву… Ну как?

Я освободила наконец свою руку из его пальцев.

– Поймите меня, Бель, и не обижайтесь. Я не могу пригласить вас к себе в дом, потому что – вы же это отлично знаете! – встречи русских и англичан категорически запрещены. И к сожалению, не могу также воспользоваться вашим приглашением. Во-первых, мама не разрешит, а во-вторых, – это… это не в моих правилах.

– Понял! Все понял! – Еще более радостно воскликнул Бель и, снова завладев моей рукой, внимательно посмотрел на меня. – Тогда я вас больше не задерживаю… Не сердитесь на меня. Мне очень грустно. Я много потерял.

Он подождал, когда я поднялась на крыльцо, затем заскрипел по снежку в сторону Грозз-Кребса.

Какое-то взъерошенное, беспокойное чувство осталось у меня после этого странного визита. Может, зря я с ним так? Может, и впрямь следовало бы пригласить его в дом, просто по-человечески поговорить? Вроде бы этот «лорд» совсем неплохой парень.

Вот и закончились праздники. Завтра опять предстоит лицезреть неприятные хари, слышать надоевшее «Лось! Лось!». Но – впереди еще Новый год, снова два свободных дня. Я жду их с нетерпением. Может быть, посчастливится узнать еще более значительные новости.

И еще я очень жду встречи с дорогими мне Григорием Мелеховым и черноглазой Аксиньей. Оказывается, «Тихий Дон», что обещал мне когда-то Женька Журавлев, сейчас находится у Люды. Она сказала, что обязательно придет к нам с Верой 1-го января и принесет эту книгу. Думаю, что ей можно верить.

29 декабря

Весь день нахожусь во взвинченном состоянии. Нежданно-негаданно получили письма от своих. Весточка из родного дома – что может быть лучше?! Мы и радовались, и плакали от счастья, и ликовали, в то же время было ужасно тяжело и томительно на сердце.

Осенью, перед отъездом Клауса (хозяйского сына) из отпуска в армию, я отважилась спросить его – не сможет ли он передать сам либо переслать с кем-нибудь из товарищей небольшую записку к моим родным, в которой я хочу сообщить им свой теперешний адрес. Ведь, как говорил однажды Шмидт, его часть находится где-то под Ленинградом. Клаус подробно расспросил меня о месторасположении нашей деревни, вынес даже из дома карту Ленинградской области с немецкими обозначениями. Правда, Стрельну я не смогла там отыскать, сколь ни старалась, но зато обнаружила названия Петергофа, Лигово, Красного Села. Я указала Клаусу на карте примерное расположение Стрельны и ближних к ней деревень.

После небольшого раздумья Клаус сказал: «Вообще-то, моя часть совершенно в противоположном направлении, но я все же попытаюсь выполнить вашу просьбу. Точно ничего не обещаю, но попытаюсь». И вот он действительно сдержал свое слово.

Перед обедом Клара, вручая мне письмо, казалось, готова была лопнуть от любопытства, изумления и зависти. Ведь конверт был испещрен военными штемпелями, на нем значились номер полевой почты, фамилия и имя отправителя – Курт Келлерманн.

Я и сама вначале немало удивилась загадочному адресату, но, когда вскрыла письмо и увидела знакомый Тасин почерк, просто задохнулась от волнения, радости и… горькой досады.

Конечно, это очень хорошо, просто даже замечательно, что они живы, что благополучно перенесли ту ужасную, голодную весну, что наш дом цел и они живут сейчас в нем. Но… Но ведь фрицы все еще там, они разгуливают по нашим дорогам, топчут нашу землю. Ведь фронт по-прежнему остается у стен Ленинграда. А я-то в глубине души все еще верила, надеялась, что в прошлой «утке» содержится хоть какая-то доля правды.

Однако письмо очень странное, и почему-то нет на нем даты отправления. Сейчас – конец декабря, а Тася пишет о сушке сена и об уборке картофеля, овощей. Значит, письмо написано уже давно и просто где-то плутало в пути. В конверт вложена также записка к Симе и Нине от дяди Миши. И он, и тетя Катя, и Лида с Борькой (жена моего двоюродного брата с сыном) тоже живы и невредимы. Сообщают, что собрали неплохой урожай картошки, а овощи меняют на хлеб у немецких солдат. Уверяют, что в настоящее время не голодают, но что жизнь стала очень беспокойной от бомбежек и обстрелов. О том, как к ним попала моя записка, Тася почему-то умалчивает, а просит писать им письма на имя Курта Келлерманна. Дескать, он человек надежный – передаст.

Во время обеда мы с Симой еще крепились, а оставшись вдвоем (складываем с ней поленницу в дровяном сарае), дали себе волю – наплакались, наревелись всласть. Ну почему, почему мы такие невезучие?! Ведь живут же там люди и даже возделывают поля и снимают урожаи. Беспокоят их бомбежки и обстрелы, а мне кажется – я была бы даже счастлива услышать свист снарядов с нашей стороны. Только бы быть там, на русской земле, дышать тем воздухом, знать бы только, что свои, родные воины – рядом.

После работы сразу же написали с Симой ответные подробные письма Тасе и дяде Мише, в которых рассказали о себе, о своем нерадостном житье-бытье, поделились осторожно нашими надеждами.

После весточки из родного дома стало еще непереносимее жить на чужой, постылой земле, еще тошнее лицезреть их самодовольные, тупые физиономии, слышать осточертевшие, лающие командные голоса.

Вчера мне опять пришлось выступать в роли переводчицы у деревенского вахмайстера. Перессорились в пух и в прах между собой поляки – Ян и Юзеф от Нагеля, втянули в эту свару и Ивана Болевского. К Яну и Юзефу приезжал на рождественские праздники друг из Мариенвердера – Франтишек, у которого здесь пропали часы. Как я поняла, каждый из поляков подозревает в краже другого, а оба вместе – Ивана, которого угораздило в те дни зайти к ним.

По-польски я пока плохо «разумлю», поэтому мне на помощь пришел Василий (он общался с поляками в концлагере и кое-что понимает в их речи). Господи! Ну и волокита же была с этим разбирательством – если бы кто посмотрел и послушал со стороны – обхохотался! Поляки громко тараторили между собой, во время редких пауз ругались с Ванькой.

Вахман нетерпеливо спрашивал меня: «Что они говорят?» Я отвечала: «Момент» – и задавала этот же вопрос Василию. Тот, жестикулируя руками, больше по-русски, нежели по-польски, по десять раз переспрашивал ссорящиеся стороны об одном и том же, увлекшись, сам бранился – «пся крев, холера!», затем переводил мне.