и не довелось взять в руки в этот вечер книгу. Впрочем, и Михелю тоже. Пока мы были с ним у Гельба, пан срочно вызвал в усадьбу всех наших. Понадобилось грузить на тракторный прицеп зерно – ячмень и пшеницу, которое завтра с утра Шмидт должен отвезти в город. Мне пришлось готовить ужин, и с Генрихом играл в шашки все же Миша. А позднее захотелось поговорить с тобою, мой дневник, что я сейчас и делаю. А теперь уже не до чтения, пора спать.

11 января

Не записывала ничего сюда неделю, да и новостей-то особенных не было и нет. Из газет ничего невозможно понять, что делается сейчас на Сталинградском и других фронтах. Описываются лишь отдельные эпизоды боевых действий «храбрых германских подразделений», да по-прежнему обливаются грязью наши порядки, наш образ жизни. Бывший «чекист» Торопов закончил наконец свою «Исповедь» и принялся за новый «многосерийный» труд. «Россия в сетях мракобесия» – так называется книжка, изданная этим продажным писакой, отрывки из которой регулярно публикуются теперь в газете. Что он только там не плетет, какие «факты» не выдумывает!

Вот, к примеру, как «красочно» описывает он жизнь колхозного крестьянства… Весь скот в колхозах пал от бескормицы. В деревнях голод и нищета. В избах – холодно и темно: не на чем подвезти дров, нет керосина. Мужики сплошь спились, а бабы вымирают, как мухи, от непосильного труда – вынуждены таскать на себе плуги и бороны. Золотушные и рахитичные дети растут безграмотными идиотами – у них нет одежды и обуви, чтобы ходить в школу. Кругом разорение, запустение, ужасающая бедность… Вчера, после прочтения очередного тороповского опуса, я разозлилась и снова накатала стихотворное послание к этому гнусному подонку. Вот оно.

       Здорово, Торопов-издатель,

Я вновь пишу тебе, предатель.

За слог мой бедный не взыщи:

Стихи совсем не хороши,

Хотя идут и от души.

       Я вовсе не хочу тебе

В высоких чувствах изливаться,

А потому велю себе

Ни в чем, ни в чем не извиняться.

       И знаю я, что в сердце ты

Письмо мое навек запомнишь.

Потоком наглой клеветы

Ты вновь газетные листы

Единым росчерком заполнишь.

       Ну что ж? Пиши. Марай листы.

Точи перо. Брюзжи слюною.

Напрасен труд твой, и мечты

Твои пройдут, как снег весною.

       Я одного лишь не пойму —

Скажи мне, как и почему

Ты, русский, с русскою душой

Стал грязной гадиной такой?

       Не зачернить тебе словами,

Что наша делала рука,

За что болели мы сердцами,

К чему стремились все века.

       Но те листки, что ты писал,

Ты пред судом своим заметишь.

За гадость, грязь, что клеветал,

Народу своему ответишь!

       И скажет он – страны Закон:

«Предателям у нас не место!»

Прощай же, Торопов – дракон,

И жди народной скорой мести!

Чтобы долго не раздумывать и не сомневаться, вчера же и отправила сие послание с деревенской почты. Как настоящий анонимщик, писала его печатными буквами; разумеется, ни адрес, ни свою фамилию опять не указала.

Сима говорит, что зря я воспользовалась местной почтой, мол, как бы не было неприятностей. Но я думаю – обойдется. Не до того им сейчас, чтобы разыскивать авторов хулительных писем.

Вчерашнее воскресенье было на удивление тихим – никого из гостей не было. Скорей всего, из-за мороза. В последнюю неделю здорово похолодало, наверняка ночами за тридцать градусов. Прохладно стало и в наших апартаментах, хотя камин топим исправно. Вечерами, после целого дня пребывания на холоде, ничего не хочется делать. Одно желание – забраться поскорей под одеяло.

Так мы и поступаем и, лежа в кроватях, коллективно читаем вслух «Тихий Дон». Осталось уже меньше половины. Ни Леонид, ни мама, ни Сима раньше эту книгу не читали, для них Шолохов – открытие. Нинка слушает тоже (куда же ей деваться?), хотя Сима и считает, что ей не следовало бы вникать в перипетии страстей героев: мол, рано. Как бы не потеряла веру в добро, не стала бездушным циником.

– Да она, по-моему, мало что понимает, – сказала я Симе и ошиблась. Нина на днях спросила у меня: «Почему люди так же злые? Фашисты мучают нас, потому что ненавидят, мы для них – чужие, враги. Это – понятно. А зачем же наши-то, русские, убивают друг друга – вешают, расстреливают. Разве нельзя договориться и жить в мире?»

Пришлось объяснять ей, что описываемые в книге события происходили давно, что наша революция – явление новое не только для России, но и для всего мира, а что все новое неизбежно влечет за собой неприятие, зло и сопротивление. И что многие, оказавшиеся в непривычных условиях люди, теряются, поддаются панике, страху, быть может, невольным обидам. И именно из-за растерянности нередко принимают ошибочные, даже роковые решения.

Вот так, как со взрослой, говорила я с Нинкой. Наверное, Сима права: не годится с детства вникать в жестокость, по-своему осмысливать ее. Когда мы читали, как изощренно глумились казаки над пленными красноармейцами, Нина слушала молча, вся подавшись вперед, крепко прикусив побелевшие губы. И она же плакала горькими слезами, жалея старую, слепую кобылу Пантелея Прокофьевича, что утонула в полынье вместе с санями.

Сегодня у нас отдых – Леонид уехал с паном на мельницу, просил, если задержатся там, без него не читать. Я воспользовалась моментом и написала Зое Евстигнеевой письмо. Сейчас, сидя в кухне, заканчиваю дневниковые записи и чувствую, как немеют от стужи ноги. Неужели такая погода продержится долго? Мы же все переморозимся и околеем в своих тонких, прохудившихся одежках и в деревянных клемпах (эту «обувь» нам выдал Шмидт по осени – естественно, за марки).

Сегодня пилили дрова. От холода спасались кто как мог. Миша выделывал такого «трепака», что только летели опилки из-под ног. Я ему помогала. Сима, Василий и Лешка надумали маршировать. Смешно было смотреть на них, как они, словно выполняя важное дело, шагали, широко размахивая руками, грудь вперед, голова высоко поднята. Равняясь с нами, приветствовали, сжав кулаки: «Рот фронт!» На что мы с Мишкой, смеясь, отвечали по-немецки: «Хайль Советишь!» Вот если бы увидел Шмидт! Но он в такую холодрыгу нос на