Что ж, ладно.

– Сбивает с толку? – повторил Энрике.

– Да, немного. Я слышал о вашей встрече с Илустрадос в Париже…

Услышав эти слова, Энрике замер. Он снова вспомнил пустую аудиторию, накрытый стол и остывающую еду. От каждого звука, доносившегося из коридора, в нем вспыхивала искра надежды.

– …что-то насчет того, что вы передумали в последний момент, хотя с вашей стороны было очень любезно послать каждому из них чек, – пожал плечами Руслан. – Я подумал, что вы просто разнервничались и поэтому отменили встречу.

Энрике словно прирос к месту.

– Я ничего не отменял.

Все это время он думал, что никому нет до него дела. Но это было не так. Кто-то другой отменил встречу за него. Кто-то, у кого было достаточно денег, чтобы расплатиться с Илустрадос, кто мог говорить от его имени, кто знал его достаточно хорошо.

Северин.

Энрике хотел бы забыть, как Северин встал между ними и надвигающимся огнем в узком переулке. Он хотел бы забыть тот день, когда Северин представил его в качестве нового историка Эдема и сразу же уволил всех, кто высказывался против этого решения.

Сам того не осознавая, Энрике прижал руку к сердцу. Рана, оставленная Гипносом, не могла сравниться с тем, что он чувствовал сейчас. Он уже не знал, чему верить. Энрике всегда понимал, что часть Северина умерла, когда убили Тристана, и он оплакивал их обоих. Но, по крайней мере, Северин был жив, и, хотя он стал тенью самого себя, – всегда оставался шанс, что когда-нибудь он оправится от потрясения. Теперь Энрике знал, что ничего уже не будет прежним.

Тот Северин, которого он знал, исчез навсегда.

– Энрике? – окликнул его Руслан. – Мне очень жаль… может, мне уйти? Я что-то не так сказал?

Энрике заставил себя вернуться в реальность.

– Нет, вовсе нет, – сказал он, снова сосредоточившись на предметах. – Просто я уже давно не вспоминал о той лекции. Неважно, – Энрике посмотрел на Руслана. – Пожалуйста, останьтесь.

Он подумает о предательстве Северина потом, когда все это закончится. Слишком долго он прощал Северину его вспыльчивость и холодность… но это. Этого он никогда не сможет простить. Энрике стиснул зубы и потянулся за новым артефактом.

– Это что, арфа? – спросил Руслан, приподняв бровь.

– Нет, – ответил Энрике, изучая предмет. Он оглянулся на Каллиопу – музу эпической поэзии. В ее руках был сломанный золотой инструмент.

– Это лира, – сказал он.

Лира была не похожа на другие сокровища. Во-первых, она была сделана из непонятного металла, с гравировкой по бокам. Струны, которые обычно изготавливали из скрученных кишок животных и должны были износиться от времени, выглядели металлическими. Он попытался дернуть за одну из струн, но она была жесткой и неподатливой, как бетон. Где-то в его голове нарастал странный гул, пока он медленно протирал поверхность лиры чистым полотенцем. Наконец металл засиял, как новый, и на левой стороне проявился символ:

Едва дыша, Энрике поднял лиру и осторожно поднес ее к пустой книге. Лира идеально вошла в выемку. В этот момент его мысли наконец выстроились в правильной последовательности. Так вот почему у всех женщин были отрезаны руки. Не для того, чтобы они не могли переворачивать страницы… а для того, чтобы они не могли играть на инструменте.

– Речь никогда не шла о Божественной Лирике, – выдохнул Энрике. – Это всегда была Божественная Лира. Ошибка в переводе. Слово обрывалось, и все подумали, что это книга, но мы ошибались. Вот почему все, что мы нашли, отсылает к божественному инструменту.

Не успев договорить, он вспомнил слова, начертанные на стамбульском портале…

ИГРА БОЖЕСТВЕННОГО ИНСТРУМЕНТА

ПРИЗОВЕТ РАЗРУШЕНИЕ

Разрушение…

Энрике еще раз взглянул на статуи муз и сломанные предметы в их руках. Он вспомнил картины, нарисованные на стенах в Стамбуле. На каждой картине был изображен Сотворенный предмет, рассыпающийся в руках богинь божественного вдохновения. Все это время они искали секреты мастерства Творения, но что, если секрет состоял не в созидании, а в разрушении. Это значило, что в своих поисках долгой жизни Лайла бежала прямо навстречу смерти.

– О нет, – сказал Энрике, отдергивая руки, как будто простое прикосновение к предмету могло вызвать разрушение.

Ему нужно было найти остальных. Он посмотрел на дверь. Где же Зофья? Она уже должна была вернуться. В этот момент он почувствовал, как на него упала чья-то тень. Прежде чем он успел повернуться, прежде чем он успел что-то сказать… мир накрыла тьма.

Один час до Полночного Аукциона…

Через одиннадцать дней Лайла умрет.

Может быть, завтра она почувствует страх, но сейчас он казался далеким, как мимолетный блеск где-то под толстым слоем льда. Может быть, в глубине души она всегда знала, что все закончится именно так. Или, может, она потеряла способность чувствовать что-либо, кроме сожаления. Не потому, что она не будет жить дольше, а потому, что она прожила недостаточно. Она должна была остаться в Эдеме, даже если бы это принесло ей боль. Так она могла бы провести больше времени с людьми, которых она любила. Она должна была готовить пироги и делиться ими с друзьями. Она должна была остаться, даже если бы ей пришлось каждый день видеть Северина… возможно, именно поэтому.

Она должна была, она должна была, она должна была.

Эта мантра пронеслась по ее венам, расцвела в ее пульсе, пока ее сердце не запело в такт. Лайла сжала кулаки. Одиннадцать дней жизни. Это все, что у нее было. Она могла потратить эти драгоценные монеты как пожелает, и ей не хотелось делать это в одиночку. Она хотела быть с людьми, которых любила. Она хотела слышать музыку, чувствовать свет на своей коже. Выйти на лед и посмотреть, как из ее рта вырывается белый пар.

Лайла собиралась встретить смерть, крепко стоя на ногах.

Еще раньше она приготовила себе вечернее платье, но пропустила ужин. Только теперь она поняла, что еще ни разу за весь день ее колье не стягивалось у нее на шее. Северин не звал ее. Он был потерян для самого себя. Возможно, он думал, что нахождение Божественной Лирики — единственная достойная месть за Тристана, и теперь чувство вины только сгустилось в его крови, заставив его закрыться от остального мира. Возможно, он даже не заметил ее отсутствия. Он никогда не узнает, почему она умерла.

Каждый раз, когда она хотела рассказать ему правду, ярость заставляла ее замолчать. Она не захочет жить, увидев на его лице жалость, и умрет от его апатии. Оставалось только молчать. Может, это и есть истинная смерть: постепенно становиться невидимой, пока единственным чувством, которое она будет вызывать у других, не станет безразличие.