много времени, чтобы изменить тщательно спланированную операцию. Первоначально он просто хотел с помощью одного из агентов-инженеров взорвать «Нагльфар», но теперь это не представлялось возможным. Если броненосец-духовник взлетит на воздух, то неизвестно, как это повлияет на Утгард и город. Эгир не собирался править руинами, поэтому придется действовать тоньше: выманить Хейма из корабля и сломать печать гигантского духовника. Но для начала предстояло выяснить, как она выглядит.

Снова порошило. Прикосновения снежинок к лицу напомнили ему весну после долгой зимы много лет назад. Тогда его отец все еще походил на человека, мать была жива, а Мать Ринфе правила Домом Иргиафа твердо и дерзко. Отец взял его на регату, проходившую после ледохода. Они стояли вместе со всеми и наблюдали, как лодочки с разноцветными парусами скользят по Ифингу, пытаясь обойти друг друга, но больше всего кораблики хотели покрасоваться. Толпа, уставшая от зимы, бесновалась, приветствуя буйство цвета.

Эгир, стиснутый рамками воспитания и собственной стеснительностью, сначала испугался, но потом, видя, что никто не обращает на него внимания, робко улыбнулся и попробовал подпеть какофонии, которую выводили три оркестра. Его голос терялся в шуме, и, несмотря на сжимающую его ладонь стальную руку, Эгир почувствовал себя свободно. Правда, подпрыгивать в такт он не решился. Он был нескладным светловолосым мальчиком, бледным и болезненным на вид, боящимся лишний раз взглянуть на взрослых. Благодаря переменчивому настроению отца он умел определять, ждут от него в данный момент покорности и почтительности или дерзости и надменности, присущей Иргиафам. Он обожал своего отца: аура власти, силы, железной уверенности, жажда знаний, харизма вели за ним многих. Отец быстро привязывался к людям, но так же быстро остывал, выкидывая их, как сломанные игрушки. Он побаивался своего отца: его вспыльчивости, его холодного равнодушия и презрения к слабым. Военная карьера Хейма складывалась плохо, а то, что он ветеран «Регинлейва», никого не волновало. Неудачи плохо вязались с фамилией Иргиафы. Хейм не прощал слабостей не только другим, но и себе. Эгир помнил, как почти сразу после регаты к этим двум чувствам добавится еще одно: ненависть. Эгиру исполнится семь – рекомендуемый возраст для запечатления духа, – и в течение этого года ему придется запечатлеть девятерых и восемь раз разорвать связь. Отец считал, что все эти духи были недостаточно сильными для сына Иргиафы. Но на регате Хейм тепло улыбался, крепко сжимая руку Эгира и смотря на него сверху вниз. Словно строгое, но справедливое божество, скорое и на милосердие, и на расправу.

Где-то рядом тяжело рухнул снег. Эгир тихо и быстро отполз от снайперки и едва успел вынуть меч, как на него обрушился удар булавы. Сила атаки была такой, что боль отдалась даже в плечах. Эгир с усилием отвел клинок и перекатился в снежной каше, мгновенно вскакивая и перехватывая меч удобнее. Перед ним стояла хельхейм: огромная богатырша под два метра ростом, с густой растрепанной косой, золотой, как солнце, в облегающих могучие ляжки штанах от военной формы и белой футболке, поверх которой на теплом красном жилете с золотой каймой была перевязь с пятью разными ножами. За спиной – круглый щит. Эгир ее знал.

– Нарчатка, – холодно сказал он, тщательно скрывая свое удивление.

– Малыш Эгир, – прогудела она низким голосом. – Давно тебя не видела.

– И я тебя. Как ты здесь оказалась? – Светский вежливый тон беседы и напряженная боевая стойка. Впрочем, Нарчатка тоже поигрывала булавой и внимательно следила за его ногами, утопающими в снегу. Ее широкое красивое лицо, украшенное веснушками и шрамами, напоминало ему о давних временах, когда Нарчатка впервые приехала из Хели. Очередная любимица его отца, одаренная дикарка, возглавляющая некогда целый взвод, но уволенная то ли за излишнюю жестокость, то ли за добросовестное отношение к своим обязанностям. Она обучала Эгира какое-то время, а потом пропала. Наверное, выполняла для Хейма тайные задания. В золоте косы появилось серебро, а нос был скошен из-за перелома.

– Приехала на машине, – беспечно ответила она. – А ты?

– Тоже приехал на машине.

Ответ ей не понравился. Нарчатка не любила словесные игры и быстро выходила из себя. Вот и сейчас ее ладонь стиснула булаву.

– Ты хорошо спрятался. Я долго тебя искала.

– Меня учила лучшая наставница, – Эгир почти улыбнулся. Нарчатка громко расхохоталась и тут же замолчала, изучая его светло-карими глазами.

– Не хочу драться с тобой, малыш Эгир. Но ведь без этого не обойтись, – грустно сказала она. – Хейм-ас попросил привести тебя к нему.

Эгир с трудом расслабил сжатые челюсти. Он должен был предвидеть нечто подобное. То, что на его поиски послали Нарчатку – единственную, кого он уважал и мог бы послушать, – показывало, что Хейм хочет поговорить и напоминает о прошлых привязанностях. Его уверенность в собственной правоте и восхищала, и вызывала отвращение. И эта уверенность выйдет ему боком. Они слишком похожи: не хотят и не умеют делиться властью ни с Матерями, ни друг с другом.

Эгир удобнее перехватил рукоять своего полуторного клинка, Кулги, и убрал в ножны. Медленно расстегнул ремень портупеи, на которой крепился меч, и протянул, показывая, что готов к разговору. Нарчатка оживилась.

– Ты всегда был смышленым, малыш Эгир. – Она бережно приняла его клинок, тронутая актом доверия. – Хочу, чтобы ты знал, что я убила бы тебя быстро и пощадила бы твою гордость.

– Сожалею, что не доставил тебе такого удовольствия, Нарчатка. – Он встал к ней спиной и завел руки за спину, ощущая, как ледяной сырой ветер шарит по его лицу, рвет волосы и забирается под плащ цепкими пальцами. Серый костюм-тройка и когда-то идеально вычищенные строгие туфли плохо выдержали лежание в мокрой траве.

Нарчатка шутку оценила и крепко связала руки ему за спиной. С крутого берега реки, заросшего кустарником и невысокими елями, он спускался первым, а Нарчатка руководила, подсказывая, куда лучше свернуть и как лучше пройти. Мокрый песчаник осыпался под ногами, прошлогодняя хвоя приятно похрустывала. Тяжелая поступь Нарчатки и уверенная рука, иногда поддерживающая его за локоть, подарили Эгиру почти забытое чувство безопасности. С какой-то тоской он, мешая дорогими туфлями снег и грязь, обезоруженный и со связанными руками ощущал себя бессмертным. Наверное, это и есть то, что принято называть материнской заботой. От насыщенного кислородом хвойного воздуха немного кружилась голова. Хотя, возможно, это было из-за того, что он последний раз ел… вчера утром? Он не помнил.

Река шумела все ближе, берег потихоньку понижался. Иногда Эгир запинался о камни и корни и ежился от сырости. Веревка впивалась в запястья: от ее удушливых объятий пальцы сразу же закоченели. Перчатки, торчащие