заявит о чем-то таком же, как сейчас Ахилл, а дальше? Если нас будет несколько десятков или сотен, — что тогда? Что мы должны делать? — Он помолчал сурово и еще более мрачно закончил: — Во всяком случае я не уверен теперь, что мы имеем право сейчас что-то обсуждать в присутствии Ахилла. Я теперь не уверен.

— О! Ты не уверен в Ахилле? — запальчиво воскликнула Ксеня.

— Да. Я не имею права быть уверен. Поняла? А остальное лирика, — твердо сказал Марик Вахтман.

— Ну и дурак, — обиженно ответила Ксеня, посчитав, по-видимому, что слово «лирика» послужило здесь эвфемизмом, намекавшим на любовь.

— Перестаньте, — поморщился мудрый учитель. — Марик формально прав. Мы действительно должны решить в общем случае, как поступать. Он прав, такие ситуации, как с Ахиллом, вообще принципиально возможны. Если все будут согласны, то на ближайшем собрании мы сможем этой веселенькой проблемой заняться. Но сейчас, может быть, обсудим все-таки предложение Ахилла? По крайней мере в наших интересах заслушать его соображения более подробно, особенно если он уйдет.

— Я против, — сказал Марик Вахтман.

— Я тоже, — присоединился к нему Боря Кострин. Он продолжил: — Надо сделать так. Мы немедленно разрабатываем правила, которые должны выполнять, когда кто-то выбывает. Эти правила должны касаться и нас, и выбывающего. Я не собираюсь сейчас во все это влезать. Но если окажется, что правила обяжут нас порвать отношения с Ахиллом или, например, наложат запрет на передачу ему сведений о кружке, то мы с ним ничего не сможем обсуждать. Короче: я предлагаю сначала принять правила. А там будет видно, выслушать Ахилла или нет.

Юра Черновский, человек благодушный и сибарит по натуре — он один из всех курил, а когда они в их обсуждениях приходили к общему согласию, неизменно провозглашал: «За это надо выпить!» — взглянул на часы и с беспокойством спросил:

— Вы не хотите сказать, надеюсь, что мы эти правила будем сейчас разрабатывать? Одиннадцатый час. Я удивляюсь, почему нас еще не выперли отсюда.

— А когда же? — спросил Марик Вахтман. — Если разойдемся просто так, и Ахилл уйдет, то… — Он приостановился, не зная, как подать неприятную суть своей мысли, но мотнул головой и закончил так: — Какие бы мы правила ни приняли потом, для Ахилла они будут постфактум. Он сможет им не подчиниться. И будет прав: закон обратной силы не имеет. Нет, все должно быть сделано сейчас, пока мы все здесь, и Ахилл тоже.

От сказанного честным Мариком по каждому из них прошелся ветерок с морозцем. Вдруг оказалось, что дело непросто. Впервые вдруг потребовалось сделать шаг, за которым, наверное, будут уже не рассуждения, а дела. И дела не слишком приятные, а может, жестокие. Они, мальчишки и девчонки, отныне должны были быть готовы к миссии судей, карателей далее: кто знает, с чем и с кем они столкнутся на выбранном ими страшном пути? Если нужны будут тяжкие действия… Еще в тумане неосознанности эти «действия» предстали перед каждым леденящим фантомом, и он заставил их оцепенеть.

— Это верно, — тихо сказал Ахилл. Что-то в этом духе он мог предполагать. Он попадает под подозрение: где уверенность, что, уйдя от них, он — или не он, все равно — не отправится, куда следует, чтобы выдать их, донести? Даже если просто где-то станет болтать о кружке, придет конец всему делу и его участникам. Такого допустить нельзя. Все сантименты — или «лирика», как сказал Марик, перед этой опасностью не имеют значения. Он согласен.

— Пока я еще могу предлагать? — сказал он полувопросительно. — Я предлагаю вот что. Никто завтра не идет на лекции, все пропускаем занятия, собираемся рано утром и сидим, пока не придем к решению. А до того, как соберемся, то есть сейчас, на ночь, я у кого-нибудь останусь. Ну, кто приютит? — с наигранной бодростью и делая веселый вид, спросил Ахилл.

Подохнуть, самое время сейчас подохнуть. Как это Леня в перерыве после Шуберта четко сказал: «само-убийственно», — с двумя ударениями, в два слова. Гадко все, подохнуть, никуда не деться.

— Ахилл, ты и Эмиль пойдете ко мне, — ровным голосом неожиданно произнесла Лина. — Сейчас у меня пустая квартира: дядя в командировке, а тетя гостит в Ленинграде. Поэтому завтра соберемся в моей квартире. То есть Эмиль и Ахилл у меня переночуют, а остальные приходят — в восемь утра.

Она говорила с такой определенностью, будто все это было ею обдумано давным-давно, а не в эту краткую минуту.

— Ну да, в восемь! — саркастически повторил Юра Чертовский. — Мне сейчас езды больше часу и завтра! Поспать-то можно человеку? В девять! — безапелляционно отрубил он. И, дурачась, заворчал: — Развелись тут… тоже мне… командиры в юбках!

Расходились в тайной радости: ничего не пришлось решать, не дошло до «действий», все, по видимости, так, как было у них до сих пор, ну а то, что предстоит им завтра… Так это ж когда еще будет! Завтра — оно далеко, оно еще и не народилось в природе, и их, тех, завтрашних, еще не существует, они еще сегодняшние, — вот они гурьбою скатываются с заснеженных ступенек, и Юра, наклонясь, захватывает горсть блистающего порошка, сминает его, быстро-быстро перебрасывая этот жгущий руки горячий пончик с ладони в ладонь, как будто аплодирует, и твердое ядро снежка летит наискосок — и в Ксеню! — точно в незащищенную шею, меж подбородком и грудью.

— Ай-я-а-а-а! — безумно вопит она и бежит за Юрой…

Чудесна зимняя вечерняя природа! Чудесна потому, что в ней не народилось завтра. Да и они, мальчишки-девчонки, разве они народились уже? Совсем еще эмбриончики…

4

Входя в квартиру Лины, Ахилл вдруг хмыкнул и, когда на него взглянули удивленно и она, и Эмиль, сказал:

— Вы же помните, Эмиль меня сюда затащил будто бы на твой день рождения. Тогда я вступал в КВЧД, а сейчас выхожу, и это тоже происходит у тебя. — Он обращался к Лине. Он жаждал, чтоб ее затронула его тоска, и все, что он хотел бы ей сказать, заключалось не в смысле тех слов, которые он говорил сейчас, а в их скачущих, ломаных интонациях — он издевался над собой, и он чуть не плакал. — Тогда мы праздновали день рождения — сегодня будем праздновать день смерти. Ты хоть чаю нам дашь?

У Ахилла так и остались в памяти оба визита в эту квартиру, как две отчетливые вехи, что-то там отметившие на кремнистом жизненном пути. И Лина оставалась в его представлениях той, какой была она здесь, дома, в тот далекий невозвратный день, когда он