Меж двумя окнами стояла большая кровать со стойками под паланкин, однако же без оного, которую бабка Зинаида почему-то изволила именовать полатями. Было заметно, что изначально эта комната вообще под спальню не планировалась, и безвкусное смешивание здесь предметов мебели различного назначение было ни чем иным, как позднейшим решением овдовевшей хозяйки, стремящейся по возможности сузить ареал своего обитания. Быть может, в других частях дома ей мерещился призрак сгинувшего мужа, или, того хуже, убиенной ими семьи? Мне стало понятно нежелание товарки Алеянц переступать порог этого дома, хоть я и относился с некоторым скепсисом ко всякого рода суевериям и людским предрассудкам. Что ж, у каждого человека – собственные взгляды на такие вещи, и взгляды эти надобно уважать, даже если они разительно отличаются от наших собственных.

Но приковала мое внимание в этой комнате вовсе не трухлявая ее обстановка, которую я лишь окинул беглым взглядом, и даже не поставленная здесь не к месту кровать, а лежащая на ней фигура. Даже в том скупом свечном свете, что проникал сюда из соседнего помещения, я смог различить человека, забившегося в самый дальний угол огромного ложа и съежившегося там от страха и боли. На фоне кроватных просторов его фигура казалась столь маленькой, несерьезной и несчастной, что мне на долю секунды стало жаль несчастного, словно безобидного котенка, сломавшего когти о мерзлую землю и трясущегося теперь на теплой крышке канализационного люка.

Подумав, что для плодотворной беседы мне необходимо видеть лицо моего визави, я метнулся назад, в первую комнату и вернулся через секунду со свечой в тяжелом подсвечнике, которую взял в красном углу. Напоминая сам себе средневекового рыцаря в мрачном замке, я торжественно прошествовал со своим канделябром через комнату и склонился над раненым, чье лицо в свете свечи мог теперь видеть достаточно отчетливо.

Это был худой, почти изможденный человек с впалыми щеками и лиловыми полукольцами сухой дряблой кожи вокруг глубоко посаженных, похожих на ямы глаз. Возраст было невозможно определить из-за густой, всклокоченной растительности на лице, начинающейся, похоже, от самой груди и покрывающей всю шею и лицо человека, кроме глаз, лба да малиновых, говорящих о начавшейся горячке, губ. Человек тяжело дышал, обеими руками держась за разодранный в схватке с волком бок: меж бледных, судорожно сцепленных друг с другом пальцев проступала кровь. Он, видимо, пытался укрыться, что было видно по запутавшемуся у него в ногах дурно пахнущему одеялу, но, судя по всему, оставил попытки из-за нарастающей слабости. Ворот рубахи он, однако, все же сумел разорвать, в тщетных потугах добыть себе воздуха. Раненый, должно быть, потерял уже довольно много крови, но все же не столько, чтобы лишиться сознания, – мало того, взгляд его блестящих глаз был осмысленным и, как мне почему-то показалось, даже несколько насмешливым.

Всматриваясь в черты лежащего передо мною человека, я не мог отделаться от ощущения, что они мне каким-то образом знакомы. Что это, наваждение или я и впрямь где-то видел уже это лицо? Разумеется, каждый человек может похудеть, постареть или отпустить бороду, но изменить свою наружность радикально не в силах ни один, а посему, если я на самом деле встречался с ним ранее, то непременно должен вспомнить, где и при каких обстоятельствах.

Как только я подумал про похудение и бороду, мое воображение принялось за работу и в мгновение ока исправило эти изъяны, сдернув со щек и верхней губы раненого волосяной покров и добавив ему здорового румянца. Лиловые круги вокруг глаз исчезли, а длинные спутанные волосы на голове снова приняли вид короткой мальчишеской стрижки за сорок копеек. Я вздрогнул от неожиданности и, охнув, присел на край кровати, рискуя уронить задрожавшую вдруг в моей руке свечу и устроить пожар. Сомнений быть не могло – передо мной лежал постаревший, поистаскавшийся и совершенно измученный Альберт Калинский – мой бедный, пропавший без вести друг, чье странное письмо и погнало меня в это дикое путешествие по запутанным дорогам времени.

Слабый, скрежещущий голос раненого вывел меня из оцепенения, промолвив едва слышно, но со знакомой насмешливостью в голосе:

– Я вижу, ты узнал меня, Галактион? Что ж, очень приятно, что годы не сумели обмануть старого друга. Хотя, надо сказать, я не думал, что это произойдет.

– Почему, Альберт?

– Почему? – он хмыкнул. – Я ведь теперь намного, намного старше тебя, дружок… В твоей памяти совсем не тот Альберт, какого ты видишь перед собой.

– Ну, знаешь ли… Все мы не молодеем, и если ты думаешь, что те несколько лет, что мы не виделись, могли…

– Ты не понял! – перебил меня лежащий. – Это для тебя прошло лишь несколько лет, для меня же… Мне пятьдесят два года, тебе же, должно быть, все еще чуть больше двадцати, вот в чем штука.

Я неожиданно вспомнил, что Альберт – психбольной и много времени провел в клинике для умалишенных. По всей видимости, болезнь его вновь протекает остро и с бредом, что и является причиной подобных высказываний. Лучше всего просто сделать вид, что я не придал этим его словам особенного значения и попытаться выяснить, что или кто заставило его следить за мной.

Однако Альберт не дал мне времени сформулировать какой-либо разумный вопрос, продолжив:

– Я знаю, о чем ты сейчас подумал. Однако же я вовсе не псих, и вообще, от прежней моей болезни не осталось и следа – она словно растворилась в том коридоре времени, через который мне, как и тебе, пришлось когда-то пройти. Разница лишь в том, что ты очутился тогда в тридцатых годах двадцатого века, я же – в 1896-м… Сейчас у нас 1930-йи, употребив элементарные знания арифметики, ты легко вычислишь, что я живу здесь вот уже тридцать четыре года и мне, таким образом, пятьдесят два, как я тебе и сказал. Неслабо?

Это, действительно, было «неслабо». Я ошарашено смотрел на моего друга, позабыв закрыть рот, и с каждой секундой размышлений все более убеждался, что он говорит правду. Никакой грим не смог бы сделать с ним того, что сделали годы, да и мои собственные приключения явственно показали мне, что невозможного нет, а время – так и вовсе самая неустойчивая из всех категорий.

Спохватившись, я бросился на поиски какого-нибудь перевязочного материала и, не найдя в грязной избе ничего подходящего, оторвал от замызганной простыни длинную полосу, которой и попытался перевязать рану Альберта, оказавшуюся не очень глубокой, но изрядно кровоточащей. Все мои действия Альберт сопровождал грустной полуулыбкой, доказывая мне, что в перевязке нет никакой необходимости, поскольку жить ему, дескать, так или иначе осталось недолго. Убежденный, что его слова – обычное нытье раненого человека, я не пытался его разубеждать, молча делая свое дело. Наконец, удостоверившись, что повязка сидит достаточно крепко и рана больше не кровоточит, я присел на край кровати и перевел дух. Альберт же не пожелал оставить начатой темы о своей обреченности:

– Напрасно это все, Галактион… Я ведь и действительно не жилец больше на этом свете, и твой проклятый волк здесь совершенно не причем, – он поморщился от воспоминания о встрече с Дымом. – Уж несколько лет как меня разъедает плохая болезнь, дружок, очень плохая… Думаю, что это рак или даже что похуже, но разве ж возможно здесь по-настоящему обследоваться? Врач перепугал меня, и первое время я, как сумасшедший, бегал и метался, надеясь хоть как-то повлиять на судьбу и заставить ее смилостивиться, пока не понял, что все мои потуги – тщетны. Тогда я махнул на все рукой и попытался добиться хотя бы одного – умереть дома, в нашем с тобой городе, куда он обещал вернуть меня, если я выполню его задание… Но, похоже, и это мне не суждено, – я подохну здесь, в тридцатом году и этом захолустье.