Елизавета опустила глаза. Жаль, конечно, этого человека… Ейуже давно рвут сердце вопли избиваемых в холодной.

– Чего же он просил?

– Да ведь граф повелел на Пасху с десяток свадеб готовить:всех холостых, вплоть до четырнадцатилетних, поженить, чтобы на каждую новуюсемью тягло положить, когда по весне новый передел земельный будет. Крестьянепослали просить этот приказ отменить…

Елизавета нахмурилась, силясь понять, о чем речь.

– А зачем же совсем недоростков женить, если можно навзрослые семьи по второму тяглу наложить? – продолжал Елизар Ильич.

– В самом деле, – согласилась Елизавета, – вполне разумно.Вы предложили это графу?

– Я и рта раскрыть не осмелился, – отмахнулся управляющий. –Он и так был разъярен до крайности! Еще вчера пришло какое-то письмо изПетербурга, и с тех пор граф сам не свой. Повелел послать челобитчика вкирпичный завод на работы, но прежде обрить голову и бороду и надеть на шеюжелезную рогатку.

– Какая жестокость! – с отвращением молвила Елизавета.

– Этого мало, – прошептал управляющий побелевшими губами. –На ночь приказано…

Он не договорил. Из дома донесся такой истошный рев, чтособеседники в ужасе вбежали в сенцы и замерли, услышав голос графа, изрыгавшегосамые отвратительные ругательства, среди которых «шлюха солдатская» было самыммягким.

Елизавета и Гребешков на миг замерли, пораженные однойужасной мыслью: неужели их невинная болтовня вызвала этот взрыв гнева?! Они-тознали, что от Строилова можно ждать чего угодно…

Но тут же услышали захлебнувшийся визг Анны Яковлевны, и отсердца у обоих немного отлегло.

Схватившись за руки, словно перепуганные дети, они замерлипод лестницей, слушая яростные вопли Строилова, обвинявшего кузину вневерности, в неприличном поведении и в разных бесстыдных выходках. Бог весть,чем умудрилась Аннета столь его разъярить, но ответы ее были не менее грубы излословны…

Елизар Ильич стеснительно взглядывал на графиню, донельзяогорченный, что вынужден быть свидетелем столь унизительного для нее скандала,бесстыдно обнажающего связь ее мужа с другой женщиной, и бормотал, пытаясь хотькак-то успокоить:

– Поган всякий союз, в коем не сердце, а кровь однаучаствует.

* * *

Весь вечер Елизавета просидела одна, дочитывая при свечкефранцузский рыцарский роман «Окассен и Николлет», который впервые прочла еще вюности, в Елагином доме. Было в Любавине кое-что, никому, кроме нее, не нужное:богатейшая библиотека, так что подаренная Мироновым «История» оказалась неединственной отрадою для ее глаз и сердца. Правда, нынче чтению мешалиназойливые мысли о злополучном челобитчике, столь жестоко и бессмысленнонаказанном, да о робком Елизаре Ильиче…

Наконец глаза стали слипаться. Только юркнула в постель,приготовясь дунуть на свечу, в дверь тихонько постучали.

– Кто там? – спросила донельзя изумленная Елизавета. Никто иникогда не приходил к ней в такую пору, никакая горничная и, уж конечно, немуж! И еще больше удивилась, услыхав вкрадчивый голос Северьяна:

– Его сиятельство барыню к себе требует!

Вот так новости! Что стряслось?

– Погоди, оденусь.

– Велено, штоб шли как есть. Да и к чему одеваться, коли всеравно…

Он не договорил, но ухмылка в голосе позволяла догадаться,что подразумевалось под сим внезапным вызовом.

Елизавета ощущала такое неодолимое отвращение к сценам наглазах у слуг, что произнесла как можно суше:

– Придержи язык! – и вышла на лестницу со своей свечой,давая этим понять, что услуги Северьяна ей без надобности.

Лакей не отстал, дотопал следом до самой графской спальни впротивоположном крыле дома, забежал вперед и, просунув голову в дверь, объявил:«Ее сиятельство к его сиятельству!»

Спальня Валерьяна, где Елизавета прежде не была ни разу,оказалась в точности такой, как она ее себе представляла: захламленной,прокуренной, с крепким винным запахом, исходящим из откупоренных бутылей,стоявших на ночном столике, вдобавок пропитанная пресловутым ароматическимуксусом, пудрою и помадою для волос. Елизавета тотчас заскучала по своейпрохладной, уютной светелке, где витало благоухание яблок, но деваться уже былонекуда: она вошла и настороженно стала у порога.

– Входите, Лизхен! – вскричал Валерьян, лежавший в ночнойрубахе на разобранной постели.

Он тотчас вскочил, бросился босиком к жене и, схватив ееруку, силком потащил к губам:

– Ну, упрямица, хватит же вам дуться!

Елизавета была так поражена, что безропотно позволилапровести себя по комнате и усадить, правда, не на постель, как намеревалсяграф, а в кресло.

Валерьян был уже изрядно пьян, а тут хватил прямо изгорлышка еще. Утершись рукавом, уставился на жену блестящими глазами и смотрелтак долго, что сердце ее неприятно забилось.

– Вы на меня сердитесь, Лизхен? – спросил он наконец стакими ласковыми нотками в голосе, что Елизавета второй раз решила, что слух ееобманывает.

Она недоуменно взглянула в его лицо, но встретила вместоожидаемой издевки самую любезную улыбку.

– Конечно, сердитесь, – сказал Валерьян мягким баритоном,какого она прежде никогда не слышала. – И правильно делаете! Нет мне прощенияза то, как я с вами обходился. Поверьте, никто не казнит меня безжалостнее, чемя сам!

– Да господь с вами, сударь, – пробормотала вовсерастерявшаяся Елизавета, – я ведь и не в претензии…

Тут же она запрезирала себя за этот жалкий лепет прощеннойслужанки, но слова уже было не вернуть.

А Валерьян заметно приободрился.

– Почему же «сударь»? – спросил он с нежностью. – Разветакое обращение возможно между мужем и женою… вдобавок ночью, в спальне?

И с этими словами он разжал ее пальцы, все еще стискивавшиеподсвечник, поставил его на столик, поднес ее руку к губам, но не поцеловал, алишь погладил ею себя по щеке. Легко, едва касаясь, словно робея…

Глаза Елизаветы затуманились. В ней еще жили страхи и обидыпрежних дней, но среди этой настороженности душевной она вдруг ощутила легкоедуновение покоя. Того самого, о котором напрасно мечтала столько времени. И этобыло так хорошо, так сладостно…