На лугу распускается маленький цветочек,

и зовут его Эрика…

Новобрачная покраснела, а молодой муж вспомнил, сколько ему пришлось прошагать по дорогам на Востоке. Эрика даже всплакнула.

Бургомистр Брёзе держал речь, глядя при этом больше на портрет человека в коричневой одежде на стене, чем в глаза молодоженам. Он тоже не преминул заметить, что там наверху ожидают здорового потомства.

Поглощение еды перешло в битву с тортами. В зал были внесены семь чудовищ, покрытых взбитыми сливками. Так их обозвал дедушка Вильгельм. Не хватало лишь настоящего кофе. Это был единственный недостаток свадьбы, всем остальным напоминающей о мирном времени. Чтобы достать кофейные зерна, Германии потребовалось бы завоевать половину Африки.

— Но мы этого еще добьемся, — заявил Брёзе. А пока все довольствовались суррогатным кофейным напитком от фирмы «Катрайнерманн».

Захариас дерзко уселся со своим кларнетом прямо под портретом фюрера, попробовал по кусочку от всех тортов и заправился пол-литровой кружкой пива, прежде чем начал с песни кайзеровских времен: «В зеленом лесу рубят деревья». Затем он быстро перешел к «Васильковому цвету»: все еле удерживались, чтобы не пуститься в пляс, несмотря на известное запрещение. В конце концов, он перешел на современные мелодии. Когда он заиграл песню «Ничто не собьет моряка с курса», то ему начали подпевать. Три года войны, но… «это ведь не собьет моряка с курса». Пятьсот тысяч убитых на Восточном фронте…, и «это тоже не может сбить моряка с курса».

Чтобы большая поэзия тоже не была обойдена вниманием, один из школьников прочитал на восточно-прусском диалекте стихотворение Гете «Рыбак», шутливо переиначив его содержание.

Затем вновь вышли мальчишки Ингеборг и стали петь «Птичью свадьбу», которая, казалось, никак не хотела заканчиваться, пока, наконец, один из ее персонажей, сова, с рыданиями не стала прощаться. Молодоженам это еще предстояло. Через пять дней эшелон с отпускниками двинется через Белосток, Минск и Смоленск на фронт. Последними словами песни были: «На этом птичья свадьба заканчивается, и все довольные возвращаются домой…».

Одну вещь, пожалуй, все-таки можно было разрешить: дать возможность молодоженам станцевать хотя бы один раз традиционный танец. Человек в коричневом одеянии на портрете закрыл на это глаза. Бургомистр Брёзе, который, как чиновник, был уполномочен следить за тем, чтобы во время войны не было никаких танцулек: «Мы не можем себе позволить делать ногами выкрутасы, в то время как солдаты проливают на фронте свою кровь» — скрылся за трактирной стойкой, чтобы не видеть всего этого безобразия. «Жизнь цыган веселая» играл кларнет, молодожены танцевали, гости образовали круг, хлопали в ладоши и подпевали.

— Эта цыганская жизнь про нас, — прошептала Эрика. — Ты бродишь по России, а я ухаживаю за скотиной.

Наказание за нарушение последовало незамедлительно после того, как в половине седьмого вечера в дверях возникла женщина. Волосы у нее были всклокочены, а лицо залито слезами. Она вцепилась обеими руками в притолоку двери, завизжала, затем рванулась через весь зал, остановилась перед Робертом Розеном и закричала:

— Ты празднуешь свадьбу, а моему мужу пришлось умереть!

Кларнет оборвал мелодию.

Женщина вытащила из-за ворота рубахи листок бумаги, сунула ему под нос и потребовала, чтобы он прочитал. Все это время она, не отрываясь, смотрела на него, как будто ожидала с надеждой, что он вычитает там нечто другое.

Верный своей присяге… С высоким чувством исполненного солдатского долга… Настоящий боевой друг… За фюрера и отечество… Отчаянно смелый… Искреннее сожаление… Глубокое сочувствие… Героическая смерть… Он отдал свою жизнь за Германию… С нацистским приветом…

— Если бы он хоть, по крайней мере, погиб как положено, но они ведь его насмерть заморозили! — кричала женщина.

Теперь Брёзе вынужден был употребить свою власть. Вместе с хозяином трактира Витке он схватил женщину, которой все же удалось скомкать листок бумаги и бросить молодожену под ноги. Затем она плюнула в него и закричала:

— Он вовсе не убит! Он вовсе не убит! И в России наступит лето, тогда все замерзшие оттают!

Оба мужчины потащили женщину из зала, кларнет своей мелодией заглушал ее визг. Двое поляков, присланных трактирщику в помощь, получили от Брёзе указание доставить женщину к ее дому на берегу озера. Они скорее несли ее, нежели она шла сама. Резкие крики перешли в глубокие всхлипывания, но и они прекратились, как только ее подвели к дому.

О танцах после этого нечего было уже и думать.

— Наше озеро достаточно мелкое, в нем никто не утонет, — прошептала Эрика своему мужу. После этого ее вытошнило, на белом платье появились несколько коричневых пятен.

Кларнет надрывался, но праздничного настроения так больше и не удалось создать. Фокусник глотал метровые языки пламени, одна женщина пела частушки на восточно-прусском диалекте, которые, впрочем, знал каждый. Мальчишки Ингеборг начали было произносить скороговорки, но дошли лишь до третьей строфы.

В это время принесли телеграмму. Камрад Пуш, находясь в отпуске в Мюнстере, сочинил следующий текст: «Свадьба — это прекрасный праздник».

Поскольку ничего другого делать не оставалось, то все налегли на еду и напитки.

Молодая жена хотела выйти на улицу, так как полагала, что ее тошнота вызвана тем, что в помещении было сильно накурено.

— Лучше замерзнуть, чем задохнуться в этой курилке, — сказала она.

Выйдя на улицу, они услышали, как поют русские пленные.

Дорхен получила в подарок свадебную фату. Ей исполнилось лишь семнадцать лет, и она была следующей на очереди выходить замуж. За кого, об этом знали лишь небеса. Но война должна же ведь была оставить в живых хотя бы нескольких мужчин.

В полночь молодожены покинули трактир. Захариас вызвался проводить их под музыку до дома, но молодым людям хотелось пройтись по деревне в тишине. Русские пленные больше не пели. Но вновь раздались странные звуки «ву… ву… ву…», которые с ночных звезд устремились к озеру.

— Я думала, у русских больше уже нет самолетов, — сказала Эрика.

— Это последний, — заверил он ее.

Он перенес ее на руках через порог. Огромная кровать в комнатке наверху приняла их, такая же чистая, как и в первый день. На подоконнике стоял букетик цветов ветреницы, на ночном столике горела свеча. Толстощекие ангелочки смеялись, глядя на них со стен.

— Когда я начинаю думать о том, что со следующей недели мне придется одной спать на этой большой кровати, то мне делается страшно, — прошептала Эрика.

Когда звуки, раздававшиеся с неба, удалились, наступила полная тишина. Лишь в трактире все еще слышался шум.

Но ради Германии мы не хотим умирать.

Ради Германии мы хотим жить.

Вольфганг Борхерт