с другом, объяснения требует именно устойчивость идей универсализации. Как я покажу позднее, в тот же период междинастические отношения и связанные с ними интересы к универсализации не привели автоматически к балансу сил, а породили особую династическую практику формирования равновесия посредством исключения[188].

Устойчивые практики и дискурсы имперской внешней политики делают недействительным любой обычный аргумент, предполагающий, что вестфальские политические акторы считали друг друга равными или же признавали легитимность данного территориального порядка. Франция претендовала на роль arbitre de l’Europe, Австрия считала себя caput mundi, а Швеция – dominium maris baltisi[189]. Петр Первый присвоил латинский термин «imperator», который Габсбурги считали своим исключительным титулом. Сжатие множества феодальных пирамидальных политических образований и их включение в наличные суверенные монархии само по себе не означало общего принятия после Вестфальского соглашения формального равенства конфликтующих сторон. Дело состояло прямо противоположным образом: «Ранг индивидуальных монархов и соответствующий статус их государств были ключевыми параметрами ранненововременных международных отношений» [Oresko, Gibbs, Scott. 1997. Р. 37][190]. Споры относительно статуса в дипломатических переговорах стали симптомом сохранения иерархических концепций межгосударственной организации. Такая иерархия не равнозначна введенному в теории МО понятию иерархии, предполагающему полное подчинение, а означает династическое соглашение, которое поддерживало формальное неравенство членов междинастического общества. Хотя многие государства были «суверенными», некоторые были не столь суверенными, как другие. Это неравенство – не следствие фактического неравенства возможностей государств, сводимых к неюридическим различиям на крупные, средние и мелкие державы, а общепризнанная международная норма, проистекающая из статуса правителя [Luard. 1992. Р. 129–148].

В результате ранжирования все суверены были выстроены по вертикали. Императору Священной Римской империи выделялось почетное место, за которым следовал «самый христианский король», то есть король Франции. Как правило, наследственные монархии располагались выше избираемых, а республики – ниже монархий, за республиками следовали некоролевские аристократии и свободные города. Статус Англии был серьезно понижен в результате формирования правительств Английской республики. Серьезные конфликты по поводу статуса возникали тогда, когда обнаруживалось фактическое несоответствие между значением и титулом государства, как, например, в случае Голландии и Венеции. Принятие Петром Первым императорского титула в 1721 г. вызвало значительное недовольство не только в Вене, но также и в Британии, которая признала этот титул только в 1742 г., и во Франции, последовавший примеру Британии в 1745 г. К концу XVII в. многие немецкие правители стремились получить королевский титул, поскольку статус герцога или курфюрста (электора) все больше вытеснял их из международной политики. И если Гогенцоллернам, Веттинам,

Виттельбахам и Вельфам это удалось, остальным пришлось смириться со своими более скромными титулами. Беспокойство по поводу репутации и достоинства нельзя списать со счетов как некую церемониальную причуду. Оно было производной конкуренции за статус и ранг в династическом международном обществе, для которого иерархия по-прежнему была весьма значимой. Место на дипломатической встрече во втором ряду означало согласие занявшего его с собственным более низким статусом, что могло иметь значение в спорах о наследствах. Поэтому нас не должно удивлять то, что династические дискурсы были перегружены понятиями репутации, чести и достоинства. «В эпоху, когда правители считали свои государства личной семейной собственностью, они неизбежно должны были подчеркивать собственную честь, репутацию и престиж. Это также объясняет, почему международные споры по больше части вызывались династическими притязаниями» [McKay, Scott. 1983. Р. 16].

Брак «государств» с «государствами»: династические союзы и войны за престолонаследие

В схемах конфликта и сотрудничества в раннее Новое время доминировали две противоположные практики. С одной стороны, собственническое королевство склоняло к династическим бракам как к политическому инструменту приобретения территорий и накопления богатств. «Государство задумывалось как вотчина монарха, и, соответственно, право на него могло быть получено путем союза личностей: felix Austria. Высшим изобретением дипломатии был, следовательно, брак – мирное зеркало войны, которое очень часто ее провоцировало» [Андерсон. 2010. С. 37]. Междинастические браки не просто служили характеристикой «международных» отношений, они определяли самую быструю и самую дешевую стратегию правителя. Это был геополитический порядок, в котором «государства» могли жениться на «государствах». И даже в 1795 г. Иммануил Кант в своем эссе «К вечному миру» счел необходимым потребовать, чтобы «ни одна независимая нация [Staat], будь она большой или малой, не могла приобретаться иной нацией в результате наследования, обмена, покупки или дара». В этом тексте Кант указывает на самую обычную практику территориального приобретения, распространенную при «Старом порядке». По его словам,

…общеизвестно, какую опасность создает в наше время для Европы (другие части света никогда не знали ничего подобного) такой способ приобретения, когда даже государства вступают в брак; он известен каждому, с одной стороны, как вновь изобретенный ловкий способ без затраты сил увеличить свое могущество благодаря семейным союзам, с другой стороны, как средство расширить свои владения [Кант. 1963. С. 260].

Общеизвестный афоризм «Ти, felix Austria, nube!»[191] был не только политической максимой для casa d’Austria[192]. Брачное накопление королевских и благородных титулов вело к личным союзам, которые «собирали» весьма разнородные в социальном и географическом отношении территории в единое политическое пространство. Европейские политические образования были делом их правящих домов – Габсбургов, Бурбонов, Стюартов, Гогенцоллернов, Романовых, Базов, Оранских-Нассау, Виттельсбахов, Веттинов, Фарнезе и т. д. [Weber. 1981]. Политические браки не оставались приемом только лишь правящих династий, но также распространились среди высших эшелонов аристократии, что создало беспорядочное множество перекрестных, транснациональных знатных союзов [Parrott. 1997]. Наконец, главные министры также участвовали в дипломатических браках, в которых они преследовали интересы собственных семей, уравновешивая их интересами королевского государства (о Ришелье см.: [Bergin. 1985]; о Мазарини см.: [Oresko. 1995]).

С другой стороны, сложившаяся общеевропейская сеть трансрегиональных династических союзов содержала семена беспорядка, раздробления и дестабилизации. «Частные» межсемейные и внутрисемейные споры, несчастные случаи или болезни сразу же транслировались в «публичные» международные конфликты [Kunisch. 1979]: «Поскольку при абсолютизме только правитель гарантировал династическое единство собственной территории, его смерть автоматически вела к системному кризису» [Czempiel. 1980. S. 448]. Системный кризис следовал не только за смертью правителя. Значительное число семейных проблем, то есть структурно воспроизводящихся случайностей, постоянно потрясали межгосударственную систему до ее основания. Конец одной династии и восхождение новой на трон почти автоматически влекло общую перестройку системы союзов. Несовершеннолетние наследники тронов провоцировали притязания со стороны иностранных правителей или же захват сферы внешней политики сильными министрами. Регентство образовывало опасный вакуум власти, заполнить который стремились могущественные царедворцы или же королевы-матери, которые, если они были иностранного происхождения, отдавали важные посты и позиции своим фаворитам, прибывавшим с их родины. В случае разводов количество конкурентных притязаний на трон и территории резко увеличивалось. Многочисленные браки с множеством наследников породили проблемы старшинства. Незаконные отпрыски также претендовали на наследство. В случае же бездетных браков отсутствие прямого наследника мужского пола, как и