образом франко-британской войной за европейскую гегемонию. И хотя Франция стремилась к традиционному территориальному империализму, у Британии не было прямых территориальных целей, однако она предоставляла значительные субсидии антифранцузской коалиции [McKay, Scott. 1983. Р. 172]. Потребовалось восемь лет на то, чтобы урегулировать споры посредством Аахенского мира (1748 г.), в котором был кодифицирован территориальный revirement[197], тогда как Мария Терезия потерпела ущерб, но не поражение.

В общем, совокупность правил престолонаследия образовала «скрытое» европейское «публичное» международное право. Тот факт, что правила престолонаследия и схемы разделения территорий часто определялись тайно в качестве элемента arcana imperii[198], не способствовал стабилизации европейской политики. Конфликты по поводу наследства не всегда становились непосредственным casus belli[199], однако они создали дискурс легитимности, в который были погружены многие декларации войн и мирные соглашения. Хотя язык, использующийся для легитимации вторжений и завоеваний, обрамлялся терминами, отсылающими к законности, военный конфликт являлся конечным регулятором абсолютистской системы «государств». Поскольку главным и основным источником доходов была территория, «политическая Европа напоминала карту поместья, а война была общественно приемлемой формой приобретения собственности» (Hale, цит. в: [Воппеу. 1991. Р. 345]). Кризисы династического престолонаследия, обусловленные собственническим характером королевской власти, и воспроизводящиеся кризисы европейской системы государств оставались нормой, пока государства не были деперсонализированы, то есть пока новый режим собственности не деприватизировал политическую власть.

4. Циркуляция территорий, циркуляция принцев

В соответствии со стандартным описанием в теории МО, нововременная система территориальных государств покоится на определенной конфигурации территориальности, структурируемой взаимоисключающими, географически фиксированными, ясно определенными и функционально подобными политическими пространствами [Gilpin. 1981. Р. 121–122; Giddens. 1985. Р. 89–91; Ruggie. 1993; 1998. Р. 875–876; Spruyt. 1994а. Р. 153–155]. Сборка нововременной территориальности следует из схождения прав на частную собственность, разделения публичного и приватного пространства, а также монополизации сувереном права на легитимное использование насилия – схождение этих факторов породило якобы пространственную демаркацию сфер внешней и внутренней политики, легитимированную взаимным международным признанием. С этой точки зрения генезис нововременной системы государств относится к периоду между Ренессансом и эпохой барокко [Kratochwill. 1986. Р. 51; Ruggie. 1993; Luard. 1992. Р. 174–184][200].

Однако собственническое королевство предполагало совсем иную территориальную логику, которая управляла пространственной конфигурацией ранненововременной геополитики. Территориальность оставалась производной частных династических практик накопления территорий и их оборота, что нарушало базовое тождество государства и определенной территории. Поскольку абсолютистский суверенитет был несовершенным, причем сохранялись феодальные и наследственные практики, территория по-прежнему была неисключительной и неединообразной в административном отношении. Разнородность ранненововременных суверенных акторов – наследственных и выборных монархий, торговых республик, конфедераций, аристократических республик, конституционных монархий, городов, сословных государств – исключала их функциональное подобие, не говоря уже о равенстве. Следовательно, формирование нововременной системы государств, основанной на исключительной территориальности, управляемой деперсонализированным государством, следует отнести к XIX в.

Династическая структура межгосударственных отношений непосредственно влияла на изменчивую географию территориальности. Политика междинастических семейных отношений вела к созданию территориальных образований, охватывающих весьма разрозненные регионы – особенно в случае династических союзов, – что определило логику территориального (бес)порядка и поставило под вопрос принцип непрерывности территории и ее стабильность. Матримониальные стратегии и практики наследования, опосредуемые войной, вели к постоянному перераспределению территорий между европейскими принцами. Постоянство территории поэтому исключалось. Единство территории означало не более чем единство ее правящего дома, персонифицированного главой династии. Сохранение территории во времени совпадало с мягкой передачей титула суверена от одной главы династии к другой. Любая вакансия внутри династии угрожала целостности территории монархии и создавала поле для притязаний иностранных правящих семей. Территория не задавала суверенитет, а служила имущественным приложением к династии. Поэтому она вручалась и передавалась в международных отношениях в качестве экономического актива – доступного для передачи по наследству, выплаты компенсаций, для осуществления обменов, предоставления гарантий, передачи, дарования, разделения, контрибуции, возмещения, продажи и покупки [Arentin. 1981; Grewe. 1984. S. 462–463; Klingenstein. 1997. P. 442]. Именно династические интересы, а не интересы нации или государства, определяли логику ранненововременной территориальности [Mattingly. 1988. Р. 108–109, 117–118; Schroeder. 1994. Р. 8].

Однако единство дома не совпадало с географической непрерывностью его земель. Хотя номинально эти территории были «связанными» в том смысле, что они принадлежали одному суверену, реально они были географическими конгломератами, управляемыми разными правовыми кодексами и налоговыми режимами, размечая таким образом пестрое одеяло династической карты Европы. Ранненововременная Европа была системой «композитных монархий» [Elliott. 1992] (см. также: [Holsti.

1991. Р. 51]). В то же время постоянное изменение размера ранненововременных «государств» усугубило проблему единства управления. Австрия, Испания, Швеция, Россия и Пруссия выступают в качестве примера раздробленной и бессвязной мозаики ранненововременной территориальности, в которой объединены разнообразные в этническом отношении провинции, у которых нет ничего общего, кроме их правителей. Например, в 1792 г. было подсчитано, что «территории, на которых правил Австрийский дом, включали семь королевств, одно архигерцогство, двенадцать герцогств, одно великое герцогство, два маркграфства, семнадцать графств [Grafschaften] и четыре сеньории. Порядок их перечисления сам был значим, поскольку географы и статистики придерживались строгой системы рангов, продиктованной феодальной иерархией» [Klingenstein. 1997. Р. 449]. Эти территории не образовывали географического континуума и управлялись в соответствии с принципами aeque principaliter, то есть за каждым регионом сохранялась его обычная правовая система [Elliott. 1992. Р. 52, 61]. Создание географически компактных территорий и их административная унификация снова и снова подрывались превратностями династических отношений и проистекавшими из них войнами. Соответственно, по сути, ранненововременная территориальность не предполагала государственной централизации, не была национальной, этнической, деноминационной, геостратегической, топографической, культурной или лингвистической конструкцией, оставаясь неоформленным результатом династических брачных политик и поддерживаемого войнами перераспределения территорий.

Династицизм не требовал органического тождества государства и его территории. Государство не имело собственной, его определяющей территории, которая была бы независима от прав определенной династии на данную территорию; государственная территория зависела от действий монарха. То есть она являлась совокупностью накопленных прав на определенные области, которые связывались воедино в форме собственнического королевства [Sahlins. 1990. Р. 1427]. Это базовое несовпадение территории и государства отражало подвижность феодальных сеньоров, которые с готовностью приобретали права на владения в самых разных областях, перенося свои фамильные усадьбы из одного конца Европы в другой. Хотя частота смен династий уменьшилась в результате все большего юридического и институционального укоренения династий в «своих» государствах, суверенитет все равно не был привязан к абстрактному государственному аппарату, а перемещался вместе с Короной. Земли предков Габсбургов находились в северо-восточной Швейцарии, однако династия пришла к власти в Вене и Мадриде. Гогенцоллерны начинали в Вюртембурге, однако свои территории они накопили в районе Кенигсберга и Берлина после того, как семья взошла на прусский трон. Хотя Бурбоны происходят из Наварры, свой двор они обосновали в Версале, а после Утрехтского договора одна ветвь семьи переместилась в Мадрид, чтобы править тем,