Польши в 1772, 1773 и 1795 гг. уничтожили само это государство. Поскольку военной целью коалиций было преобладание, дававшее возможность полного разделения, атакующая держава часто стремилась к безусловной победе [McKay, Scott. 1983. Р. 83]. Как правило, войны завершались не самоограничением или признанием международной легитимности той или иной державы, а взаимным экономическим, финансовым и военным истощением. Мир был миром упадка [Durchhardt. 1997. S. 56]. Дипломатическая риторика собирания земель выражала тактические аргументы восходящих держав, которые, как Пруссия, стремились получить международное признание своих faits accomplis[204], то есть ранее присоединенных территорий, и ни в коем случае не указывала на стратегию самоограничения. Умеренность всегда оказывалась результатом временной передышки, необходимой для экономического, военного и финансового восстановления.

Если карфагенские цели преобладания или полной победы были недостижимы, династическое уравновешивание сил непосредственно связывалось с идеей приемлемости (convenance), которая требовала консенсуса крупных держав по вопросу территориальных изменений [Durchhardt. 1976. S. 51; 1997. S. 17]. Желаемой целью было «справедливое равновесие», которое как раз и являлось явным предметом переговоров лидирующих государств. Действующий принцип заключался в том, что любое территориальное приобретение той или иной державы оправдывало претензии на территории или иные активы со стороны других держав [McKay, Scott. 1983. Р. 212, 214, 228; Schroeder. 1994а. Р. 6–7]. Исключение из того или иного цикла увеличения территории означало отставание и понижение в статусе. Немногие династии могли позволить себе нейтралитет. Convenance стала регулятивным принципом баланса сил или, как говорит Мартин Уайт, «дипломатическим аналогом наследственной абсолютной монархии» [Wight. 1966а. Р. 171; 1978. Р. 186; Butterfield. 1966; Gulick. 1967. Р. 70–71; Fenske. 1975. S. 972]. Династическое равновесие сил поэтому находится в близком родстве с меркантилистским торговым равновесием. Поскольку богатство рассматривалось в качестве абсолютной и конечной величины, любой торговый дефицит должен был компенсироваться притоком золотых слитков или же рассматривался в качестве абсолютной потери. Так же и территория считалась конечной, а любое приобретение требовало компенсации, которая должна вернуть «справедливое равновесие». Территориальным эквивалентом меркантилизма поэтому стал камерализм, который измерял силу государства численностью налогооблагаемого населения и величиной территории, исчисляемой по плодородию почв.

Принцип приемлемости привел к умножению войн и территориальных изменений, поскольку любое территориальное приобретение сразу же вело к претензиям на такие же территории, получение которых должно было компенсировать преимущество, полученное первым агентом. Равновесие поэтому восстанавливалось, пусть только на одном уровне. В результате политика невмешательства сделалась практически невозможной. Интервенция не только не нарушала международное право, но и рассматривалась в качестве вполне легитимного способа действий [Grewe. 1984. S. 392–393]. Следствием стало то, что двусторонние войны приводили сразу же к многостороннему опрокидыванию (renversement) позиций, провоцируемому стремлением получить территориальные компенсации. Легитимные претензии на компенсации создали совокупность практик, несовместимых с сохранением status que ante или с возвращением к нему. Обмен территорий, их передача в результате уступок, компенсаций, субсидий, выплат, которые оговаривались в процессе вполне очевидного торга, стали приметой времени. В обычном случае арифметика convenance означала, что более слабые государства разделялись более сильными. Следующие друг за другом мирные договоры кодифицировали факты исчезновения мелких государств, ставших пешками в международной игре территориальных компенсаций. Компенсация часто означала ликвидацию.

Разделы Польши: баланс сил или компенсаторное равновесие?

Три раздела Польши 1772, 1793 и 1795 гг., инициаторами которых выступали Пруссия, Австрия и Россия, служат примером ликвидирующей отдельные государства, компенсаторной динамики междинастического равновесия. Согласно (неореалистическим предсказаниям, уравновешивание сил должно было бы предупредить распад Польши. Однако никакого противовеса не возникло. Первый раздел был оправдан и осуществлен Пруссией и Австрией в качестве компенсации за приобретения Россией некоторых балканских территорий, полученных от Оттоманской империи. Второй и третий разделы оправдывались в качестве возмещения прусско-австрийских расходов во Французских революционных войнах после поражения при Вальми (1792 г.), тогда как Россия заявляла, что стремится разгромить варшавское «якобинство», действуя в интересах общеевропейского содружества королевских династий [McKay, Scott. 1983. Р. 248]. Британия оставалась нейтральной, поскольку не имела непосредственных интересов в данном регионе. Распад Польши был обусловлен не только географическими обстоятельствами. Режим общественной собственности в Польше породил конституцию, по которой власть принадлежала аристократам, каждый из которых владел знаменитым liberum veto, которое позволяло любому члену польского сейма налагать вето на законодательное решение. В результате польская выборная монархия – «коронованная аристократическая республика» – не могла развить те формы абсолютистского управления и военной централизации, которые были свойственны ее соседям. Внутренняя слабость аристократической конституции открыла возможность расчленения Польши иными державами, поскольку подобная слабость рассматривалась в качестве вакуума власти в Восточной Европе.

Захват и раздел Польской территории тремя сторонами не привел к восстановлению положения, существовавшего до русских приобретений на Балканах или до Французских революционных войн. Уравновешивание сил провалилось, однако ликвидационное равновесие сработало. Династическое равновесие подталкивало к войне, а не к миру. Но война вела не к новому равновесному распределения сил между постоянным числом акторов, а к систематической ликвидации менее крупных государств. Именно эта практика династического равновесия, а не нововременного баланса сил в 1793 г. вызвала недовольство такого философа Просвещения, как Иммануил Кант: «Поддержание всеобщего мира посредством так называемого равновесия сил в Европе, которое напоминает дом Свифта, который был построен с таким строгим соблюдением всех законов равновесия, что тотчас рухнул, как только на него сел воробей, является чистейшей химерой» (цит. в: [Wight. 1966а. Р. 170–171]). Другими словами, история с разделом Польши не подрывала дух династического уравновешивания, а была его точным выражением [Arentin. 1981; Grewe. 1984. S. 395–397][205].

Баланс сил остается неопределенным инструментом объяснения, поскольку он истолковывает любой исход в зависимости от того, из какой перспективы смотреть – из перспективы всей системы или же одного ее элемента. Если государство сохраняется, причины ищутся в стабилизирующей и защитной функции баланса сил; если же оно гибнет, в качестве причины выдвигается потребность в новом системном равновесии. Реалистическая, неореалистическая или конструктивистская теории неспособны понять исторический характер разделов Польши, силы, вызвавшие их, и их результат. Пока исторически ограниченные практики уравновешивания сил и образования союзов не принимаются всерьез, стремящиеся к универсальным выводам теории МО по-прежнему будут неспособны понять историческую специфику.

В целом, целью уравновешивания сил в раннее Новое время было не сохранение status quo и не восстановление status quo ante, а приобретение территорий. Оно было осознанной техникой расширения, мотивируемого династическим политическим накоплением, которое вело к циклам стабилизации и дестабилизации распределения территорий, постоянно менявшим свою конфигурацию, а не автоматическим механизмам, скрытым за спиной политических акторов. Если агрессор не достигал успеха, convenance обеспечивала увеличение территории, пропорциональное нанесенному им ущербу. Однако династическое равновесие не нуждалось в агрессорах, оно нуждалось в жертвах. Поэтому оно склоняло скорее к прикреплению к государству-лидеру (bandwagoning), а не к уравновешиванию [Luard. 1992. Р. 335–337; Schroeder. 1994b][206]. Значительное снижение числа европейских суверенных