Иисус по-прежнему воспринимался только как Мессия, посланный Богом. Но чем больше времени проходило после его смерти, тем сильнее оказывался его божественный ореол в проповедях и посланиях. Человек становился образом «Бога невидимого» и олицетворением «славы Божией». Развиваемая докетами идея кажимости человеческого существования Христа призвана была снять противоречие между божественной сущностью Иисуса и его страшным земным уделом. Впрочем, докеты упреждали время и также были зачислены в еретики.

Очень важная мысль: обожествление Иисуса Христа на ранней стадии развития христианства внесло в ряды его последователей такие же противоречия, как позже тринитарная проблема, или доктрина Троицы. Признание божественной природы Иисуса Христа ставило под сомнение монотеистический характер христианства, ибо бессознательно возникала мысль, как минимум, о двоебожии — Боге небесном и Боге земном. Пытаясь разрешить эту неувязку, уже апостолы вступали друг с другом в противоречие. Так, апостол Павел строго различал личности Бога Отца и Бога Сына, тогда как апостол Иоанн трактовал Иисуса Христа как Логос, или Слово Божие.

Можно с уверенностью сказать, что христология возникала в русле решения проблемы обожествления Иисуса Христа: в ее рамках одни отрицали сущностное единство Бога и Иисуса Христа, другие развивали идею, согласно которой человеческая природа Иисуса Христа была полностью поглощена природой божественной.

Великие каппадокийцы подчеркивали, что Христос равен Богу Отцу и Духу Святому по Божеству, и при этом равен всем людям по человеческой природе. Фактически эта идея положена в основу главной христианской доктрины. Церковное учение об Иисусе Христе как «единосущном» Богу Отцу Сыне и Слове (Логосе) разрабатывалось в острых спорах в продолжение первых пятисот лет истории христианского богословия.

Начиная с первых Вселенских соборов, официальная церковь выбрала компромиссный путь, как наилегчайший — объединила обе противоположные позиции в одну: Христос одновременно и Бог, и человек; он есть одна из трех ипостасей единого Бога (догмат о Троице), равный двум остальным лицам (Богу Отцу и Святому Духу); он не безначален, как Бог Отец, но и не сотворен, как всё в этом мире; он рожден от Отца прежде всех веков, как истинный Бог от истинного Бога. Воплощение Бога Сына есть подлинное соединение божественной природы с человеческой. Иными словами, в Христе Бог соединился с человеческой природой «неслитно, непревращенно, неразделимо, неразлучимо». При этом ни природа Бога, ни природа человеческая не претерпели никакого изменения, но остались по-прежнему полноценными. Эта форма учения о Христе утвердилась в церкви не изначально и не само собой, но после длительной и беспощадной борьбы церковных партий в IV–V вв. и была зафиксирована и укреплена в решениях первых вселенских соборов — Никейского (325 г.), Константинопольского (381 г.), Эфесского (431 г.) и Халкидонского (451 г.).

Впрочем, и после этого не все христианские течения и конфессии придерживались этой версии, а идеи Бога Сына и Троицы во все времена приводили к сильным внутрицерковным раздорам, в малой степени способствующим укреплению здания церкви. Процитирую Томаса Джефферсона, сказавшего о Троице следующее: «Бессмысленные высказывания нужно высмеивать. Прежде чем за дело может взяться ум, мысль необходимо четко сформулировать; ни у кого никогда не было четкого определения Троицы. Это просто абракадабра шарлатанов, именующих себя священниками…»

С Троицы начался возврат христианства к язычеству: к Троице присоединили «Царицу Небесную» Марию, затем Премудрость Божию Софию, затем — три триады ангельской иерархии — от архангелов, серафимов и херувимов до персональных ангелов-хранителей, далее — огромный сонм святых и блаженных, почти неотличимых от грандиозного скопища индуистских богов. О каком единобожии в христианстве можно говорить, когда в храмах молятся не столько Богу, сколько тысячам икон святых «защитников» и «покровителей», каждому из которых можно найти соответствие в египетском, древнегреческом или индийском пантеоне?

Я бы сказал, что сам процесс рождения христианского мира омрачен не только догматическими ошибками обожествления величайшего человека Иисуса Христа и невнятицей Троицы, но все большим раболепием церкви, ее уходом от евангельских заветов и подменой внутренней духовности внешней мишурой.

Константин Великий. Римские императоры выбрали христианство в качестве государственной религии не потому, что оно отвечало их духовным исканиям, но потому, что увидели в нем удобный способ овладения сознанием людей и удержания их в «ежовых рукавицах» власти. Кроме того, сложившаяся к IV веку иерархическая структура христианской церкви как нельзя лучше позволяла держать религиозный институт под жестким государственным контролем.

Решающая роль в этом процессе принадлежит императору Константину (272–337) — очень сложной и противоречивой фигуре в истории христианства, о которой можно сказать только то, что трудно найти человека более далекого, чем этот языческий принцепс, от идей Иисуса Христа. Я не оспариваю важности исторических деяний этого человека, объявившего свободу вероисповеданий (313 г.), перенесшего столицу империи из Рима в Византию (330 г.), легализировавшего христианство, объявившего воскресение выходным днем и создавшего законы, охраняющие семью, но объявить Великим, а затем и святым сыно- и женоубийцу[194] могла только абсолютно раболепная и сервильная церковь, полностью забывшая идеи Иисуса Христа. К этому стоит добавить, что первым христианским императором часто называют отнюдь не Константина, а Филиппа Аравийца (243–249 гг.), по словам Блаженного Иеронима, тайно принявшего крещение.

Что до Константина, то до конца своих дней он оставался язычником и принял крещение только на смертном одре. Впрочем, к моменту признания христианства Константином христиане составляли менее 10 % населения империи. При выборе новой религии принцепс долго колебался между митраизмом и христианством, и по-видимому, окончательное решение лично для себя принял только перед смертью. Кстати, историки церкви отмечают, что во времена Константина «сходство между двумя враждующими церквами было тогда столь велико, что поражало все умы даже в античности».

Константин, ощущавший себя «представителем Бога на земле», мог разрешить христианство и даже признать его официальной религией империи, но он видел в церкви не духовный институт, а «приводной ремень» имперской власти. Самое страшное то, что, став государственной, христианская церковь согласилась быть таковым.

Хитрый Константин сделал христианство государственной религией, исходя исключительно из политических соображений — крепнущей духовной силы и заразительности движения. Но, став государственной религией, христианство стало служить государству, власти, насилию и злату.

Фактически «константинов мир» стал маккиавелиевским миром «Государя» — началом порабощения церкви государством и первым падением церкви с высот первохристианской свободы. Неслучайно тогда при императорском дворе впервые появились придворные епископы — такие как Евсевий Никомидийский. Кстати, лицемерие распространялось с обеих сторон: в принятии Константина как «христианина вне церкви» клир придерживался циничного принципа «сукин сын, но наш сукин сын!».

Разрешив христианскую практику на территории империи, Константин практически до самой смерти вел образ жизни, недостойный не то что христианина, но даже развращенного неограниченной властью императора, ставшего прототипом будущих русских царей — Ивана,