подлинной власти (то есть власти Творения) или бывает принуждена к ней, она (поначалу окутавши дымкой иллюзий свою настоящую цель) находит себе средство (или бывает к нему принуждена) так развеять туман, чтобы вместе с иллюзиями сгинуло все, что является подлинной воле помехой…»

Так Стас счёл себя намеренным самообманом Яны; но – он даже и помыслить не мог, насколько оказывался прав! Хотя и ошибся: полагал, что туман в своей голове он развеял.

Зато – в этот миг Стас переставал быть человеком теоретическим; то есть – (переставал быть) человеком бессильным: он становился человеком волшебным; хотя – именно от (очевидного) предательства Яны его сердце поначалу стало совсем хрупким; а потом оно (как сцепление шестерней) сломалось.

Как и всякий мыслящий человек-тростинка (то есть – колеблемый музыкой зверя-Сатира) он, конечно, не мог бы сломаться в костяке; но – согнулся (бы) и согласился (бы) с тем, что ветры музыки и зверства сильны (сильнее всех его сил, причём – многократно).

Увидев это согласие (не-своего) мужчины, сломалась бы и тростинка – как если бы это была какая-нибудь дочь Евы; но – любые псевдо-евы сейчас пребывают далече; потому – (в-место Евы) должна была надломиться и Яна – увидев, как сломался её «новый» Адам-Гильгамешь-Павол (и т. д.).

Но Яна – тотчас выпрямилась (и сама стала ветром любой тростинке). Звонкая и упругая, колеблемая всем многомерием перемен (ибо имя ей – перемены), она приказала бандитам:

– Довольно. Пошли вон, – и лопнула тишина! А Стасу стало ясно, что он подл в своих подозрениях

– Чего-чего? – обернулся к ней (по тупости не подивившись, как это она за его спиной оказалась) кто-то из бандитов. – Гони зелень и сама отдавайся, быстренько!

Более она ничего говорить не стала; но – на Стаса по-прежнему не смотрела. А он вдруг вцепился в свою хрустнувшую душу и – совместил обломки. А уже через миг понял, как именно он будет убивать окруживших его мелких хищников.

Хищников (или мелких бесо-богов), что подловато выглядывали из невидимой тьмы; но – они оба ничего не успели. Ни он, ни она. Впрочем, один шаг она всё же сделала, неуловимый и скользящий; находясь чуть поодаль, за спинами убийц – она оказалась посреди (даже тень свою опередив).

Но там ей уже не было места. Вновь тишина – лопнула: ломалась метрика мира. Стас ничего не увидел – не успел. Зато она – увидела; огневолосая (и всегда – вне времени), увидев своё настоящее, на мгновение она стала совершенно седой! Седой и прозрачной, как зимнее небо.

И захотела она бежать. Так же, как некогда собирался бежать некий бедный охотник; но – расслоился и истончился, и расступился (сам собой) воздух; и из этого ничто вышел к ним некто – и стал среди них быть.

– … – захотелось ей опять назвать этого невероятного «некто»: Энкиду; но – пока ещё не человек это был. Потому – она не сумела ничего прошептать; всё же называть имена – дано было Адаму и Еве; Лилит (доселе) к именованию прибегала лишь в случае со Зверем (сотворив из него человека)

Потому и к поэтам (называющим вещи по имени) испытывала некое «родное» чувство. Вот уже несколько столетий (или тысячелетий) испытывали поэтов на «родство»; но – называла их искусными лжецами: не могли они удерживать душу над именуемой ими вещью!

Казалось бы – даже такое именование (версификация миропорядка) могло бы оказаться ей сейчас некоторым подспорьем; но – она (Первоженщина) испугалась.

Тот жлоб, что к ней обернулся (успел обернуться) – он так ничего и не увидел; но – сразу же обгадился от необъяснимого и неизреченного ужаса (и заверещал, как настигнутый заяц) и уподобился раздавленной (отныне и навсегда негодной) флейте; причём – заверещал с такой глубиной горла-голоса, что все подельники к нему обернулись.

И разом осознали свою (превосходящую разумение) обречённость; но – что они могли осознать?

Это был Зверь. Людям он был (казался) невидимым. Хотя (всегда) был «здесь и сейчас» – там, где существуют «убийства» и там, где живо «искусство» (и то, и другое суть миражи). То есть Зверь – всегда там, где плоть переходит из природы в природу, ибо имя таких переходов – измены (перемены природы).

Зверь был огромен и козлоног, и с кошачьими проникшими в самую душу глазами. Весь чёрный и шерстяной (шесть не свалялась – лоснилась), от бритвенноострых копыт до рогатой головы Сатира; и то огромное его мужество (что меж ног его) уже было разбужено; но – в ручищах его трепетала тростинка-свирель.

– Энкиду! – захотелось ей еще раз назвать его имя, и на сей раз она сумела – она, тоже ставшая прежней Шамхат! Так она попробовала произносить имена; так пробовала и свою привычную власть проявлять – над мирами, временами и обликами.

– Нет! Этого (даже) и я не могу – без тебя! – проблеяло чудовище. – Но ведь ты, как всегда, хорошо мне в этом поможешь.

Тогда она опять изменилась. Стала бесконечно далекой, стала как Стенающая звезда. Стала, как звезда, недоступной; но – так и не смогла стать холодной (ведь совсем не в её естестве).

Тогда она вновь перекинулась. Стала простой и опасной. Стала как обоюдоострое лезвие.

– Нет, – (почти) сказала она – так она захотела сказать; но – не успела. Ибо слово «нет» за неё произнес Стас:

– Никогда! – тем самым почти повторив слова Энкиду Гильгамешу; а с ним (статичным Стасом) Сатир не стал спорить – и даже более, почти согласился; но – не потому (не успела Шамхат), что Зверь с человечиком оказался согласен.

Как бандиты, от несказанности ужаса в мироздание – вмёрзшие (ставшие глухи и слепы), так и Зверь ничего не ожидал от статичного Стаса: ни (не)внимания, ни (не)понимания.

Что есть состояние псевдо-умов, предъявляющих свои псевдо-права на псевдо-мысли? Понимающих состояние своё – как (не)справедливое. И прилагающих малые силы свои, чтобы овладеть (оплатить, отомстить, принизить) – всем (и за всё): прошлым, настоящим и будущим поколениям (и перерождениям).

– Ничто, – мог бы проблеять Сатир; но – Стас не был ничем (никто не столь велик); потому Зверь (действительно) – проблеял, причем – на этот раз нечто нечленораздельное: его естество сейчас не нуждалось в формальности смыслов.

Смысл