– Ее нет дома.

– О, э, ладно. Э… – Я понятия не имею, как разговаривать с детьми. – Я могу подождать. – Сажусь на бордюрный камень и начинаю барабанить большими пальцами по коленям.

Минутой позже мальчик обращается ко мне:

– Ты любишь собак?

Поворачиваюсь к нему. Он стоит на верхней ступеньке крыльца.

– Э. Конечно.

– Я тоже. Я хочу собаку. Совсем маленькую, чтобы ее можно было носить вот так. – Он складывает руки, будто держит новорожденного, и выглядит это несколько странно, потому что сам он почти младенец.

Он пока еще мал для детского сада, а может, я просто не знаю, какие дети ходят в детские сады.

– Это очень… мило.

– Пенни не скоро вернется.

– Правда?

Он мотает головой, и его личико становится очень печальным.

– Ей часто снились страшные сны, – пытается объяснить он, сдвинув брови. – И ее отправили в лечебную школу. Она для тех, кто боится плохих парней и разговаривает об этом.

У меня сводит живот. Он говорит о психиатрической больнице?

– Хочешь, покажу тебе рисунок? – спрашивает он. И его фигурка в красном пальтишке и пижамных штанишках с рисунком леденцов в виде тростей кажется такой одинокой на фоне серого неба, что мне стоит большого труда не расплакаться.

Я взбираюсь по скрипучим ступенькам, он протягивает мне рисунок – на нем мальчик, на груди которого серебряная звезда размером с его голову.

– Это я, – говорит он. – Я стану полицейским, когда вырасту. И если кто-нибудь потеряется, я его найду.

В горле у меня начинает саднить. В глаза будто перцу насыпали.

– Сайерс?

Услышав свое имя, поворачиваюсь и вижу на пороге дома женщину с темными волосами до пояса. Это мать Пенни. У нее в руке керамическая лейка, словно она собирается полить цветы, но она ставит ее на пол и сдвигает очки с головы на глаза, чтобы лучше видеть меня.

Мать Пенни не может ничего знать о том, как ее дочь заполнила картинками своей жизни пустой сосуд, которым я был в подвале. О том, что я нюхал цветы в ее саду, что меня кормили воспоминаниями о приготовленной ею еде. Она не может этого знать, но она знает и потому смотрит на меня не как на человека, которого видит впервые в жизни, а как на кого-то, кого любит.

– Да. – В горле у меня стоит ком. – Я Сайерс.

– Хочешь войти?

Семьдесят шесть

Прихожая здесь именно такая, как описывала мне Пенни. В ней столько растений, что ее можно назвать оранжереей. Стены – разноцветные.

– Простите, что я явился без приглашения, миссис Валлес.

– Все хорошо. – Голос у нее тихий, доброжелательный. – Тебе здесь всегда рады.

Перевожу взгляд с ее лица на пол. Неожиданно осознаю, что на мне рубашка под смокинг и рваные джоггеры. Я и не подумал нацепить на себя что-нибудь приличное, когда покидал дом. Просто почти вся моя одежда грязная, а чистые вещи больше не появляются в шкафу, словно по волшебству.

– Как поживает твоя мама? – спрашивает миссис Валлес.

Я поднимаю на нее взгляд.

– Моя мама?

– Мы познакомились с ней, когда вы с Пенни лежали в больнице.

– О. Она… хорошо.

– Я думала о ней. О вас обоих. – Она вздыхает. – Пенни было плохо дома. – И у меня такое чувство, будто дела обстоят гораздо хуже, чем она говорит.

– Никель сказал, что она в школе?

Ее губы растягиваются в горько-сладкой улыбке.

– Никель. Так его называет только Пенни. – Она опять тяжело вздыхает. – Это программа предоставления ухода с проживанием. В Оук-Хилле. Ее там лечат, и там же она учится, чтобы не отстать от сверстников.

– О. Это хорошо. – И мне хочется спросить: «Можно мне увидеть ее?» Но я боюсь получить тот же ответ, что дал мне доктор в больнице, поэтому спрашиваю: – А когда она вернется?

– Все будет зависеть от ее самочувствия. Но мы надеемся, что в конце июня.

В конце июня? Но до этого еще так далеко, еще несколько месяцев.

– Я думал… – В горле у меня пересохло. – Я думал, что дома с ней все будет в порядке.

– Да… Я тоже так считала.

– В том доме она была такой сильной.

На глазах у нее наворачиваются слезы. Она снимает очки и вытирает лицо.

– Доктор, который лечит Пенни, сказал, что для некоторых людей характерно хорошо держаться в травматической ситуации, но, оказавшись в безопасности… Они расклеиваются.

Т-Р-У-С. Стучит у меня в голове. С каждым шагом все громче и громче.

Я не справился. Не смог выдержать там и десяти минут – извинился перед матерью Пенни и пятилетним мальчуганом и ушел восвояси. Спускаясь по холму, я слышал, как Николай кричит мне тоненьким голоском: «Приходи еще!»

Но мне вообще не стоило приходить туда. И о чем я только думал? Разумеется, Пенни далеко не в порядке. Когда я видел ее в последний раз… Я вспоминаю, как это было.

Пенни поднимается с больничной кровати, падает, у нее идет кровь.

Когда я дохожу до перекрестка, во мне неожиданно вспыхивает гнев. Насколько труднее приходилось Пенни из-за того, что я был рядом? Она все время утешала меня, заботилась обо мне. И даже теперь, о боже, я ждал от нее того же самого. Хотя это я должен был предложить ей свою помощь, а не получать ее.

Но как я могу кому-то помочь? Я боюсь темноты, боюсь всего на свете.

Я не всегда был таким. Прежде я успешно со всем справлялся. Знал, как писать контрольные, как заказывать кофе и целовать свою девушку. Я был нормальным.

Но плакать на улице чертовски ненормально. Тру глаза ладонями, и меня охватывает некое сильное чувство, с которым я не понимаю, что делать. Я знаю одно: мне необходимо избавиться от него к тому времени, как Пенни выйдет из больницы.

К концу июня мне необходимо измениться. Я возьму себя в руки, я буду в порядке, буду сильным, буду таким, каким ей нужно.

Семьдесят семь

Сейчас утро – предполагается, что утром все должно казаться лучше и ярче, но я чувствую себя еще хуже. И это совершенно непонятно, потому что я принял решение. Поклялся навести порядок в своей голове. Но почему я не чувствую себя собранным?

Все окна в моей комнате покрыты морозным узором. Прислоняю ладонь к стеклу, и за ним обнаруживается такой белый пейзаж, что я вздрагиваю. Взяв в руки мобильник, смотрю, какая сегодня погода. Ночью температура упала до ноля. Сейчас еще рано – я должен буду выйти