были, как и Смуров, отрицать, что помирил и свел их с Илюшей Алеша, но это было так. Всё искусство его в этом случае состояло в том, что свел он их с Илюшей, одного за другим, без «телячьих нежностей», а совсем как бы не нарочно и нечаянно. Илюше же это принесло огромное облегчение в его страданиях [Достоевский 1972–1990, 14: 484–485].

Благоразумие подразумевает способность чувствовать ситуацию, импровизировать по ходу дела. Театрализованный приход сразу множества посетителей оказался бы не по силам Илюше. Не то чтобы «театр» как таковой был бы вреден — он тоже бывает разным. Как Алеша объясняет «пристально» смотрящему на него Коле, «игра в войну у молодых людей, в рекреационное время, или там в разбойники — это ведь тоже зарождающееся искусство» [Достоевский 1972–1990, 14: 483]. В своем Письме пятнадцатом Шиллер утверждает, что «из всех состояний человека именно игра и только игра делает его совершенным и сразу раскрывает его двойственную природу» [Шиллер 1957: 301]. Действительно, как показывает Карла Арнелл [Arnell 2017], в книге десятой игра оказывает терапевтическое воздействие. Алеша прибегает к «искусству», постепенно сближая мальчиков с Колей, потому что, подобно играющим детям, он импровизирует и «[сам] актер». [Достоевский 1972–1990, 14: 483].

По сути, Алеша участвует в этой «теодраме». Каким бы потешным ни был этот театр, ставки в этой игре — жизнь и смерть. В контексте романа «воскресение» Илюши, на которое надеялся Алеша, может быть воспринято в свете воскресшего Христа; опыт Илюши участвует в этой инкарнационной реальности. Даже смерть Илюши, какой бы душераздирающей она ни была, будет представлена в свете искупительных страданий, смерти и воскресения Христа, что со всей полнотой проявляется в финале романа, в речи у камня.

В главе «У Илюшиной постельки» Алеша осознает, что на самом деле Коля откладывал посещение больного мальчика только для того, чтобы сохранить свою личную, гностическую тайну, чтобы на глазах у всех и под всеобщие аплодисменты совершить псевдовоскрешение Жучки. В редкий для него момент высказывания критической оценки[300] Алеша строго отчитывает Колю. Его упрек напоминает упрек Зосимы женщине, которая хотела использовать обращение к Богу в качестве магии, чтобы получить весточку от сына [Достоевский 1972–1990, 14: 492]. Как и у Инквизитора, «тайна» Коли является «мистификацией», его чудо — фокус, а его авторитет — высокомерное тиранство. По правде говоря, Коля пытается помочь другому страдающему человеку. Разумеется, Инквизитор утверждает, что его поступки также продиктованы любовью [Достоевский 1972–1990, 14: 236]. Коля хочет «помочь», но так, чтобы самому оказаться в центре внимания, и тем самым причиняет боль тому, кому стремится помочь. Сидя рядом с Илюшей, Коля на мгновение проявляет свои лучшие стороны: «Коля вдруг поднял руку и провел для чего-то своею ладонью по волосам Илюши» [Достоевский 1972–1990, 14: 488]. Когда рассказчик употребляет «что-то» или «кто-то» в функции подлежащего, он, как правило, обозначает этими словами благой порыв, сонаправленный божественной благодати, или божественную благодать, соединенную с человеческой свободой[301]. Также отметим, что рассказчик делает упор на реальном: Коля «изо всех сил старался побороть в себе чувство, чтобы не заплакать как „маленький“» [Достоевский 1972–1990, 14: 488].

Однако, чувствуя свою уязвимость, Коля вновь входит в роль Инквизитора, садистски порицая Илюшу и отвергая благоразумную попытку вмешательства со стороны Алеши. Снегирев спрашивает: «С Алексеем Федоровичем изволили прибыть-с?» Ответ Коли жесток:

— Нет… я с Перезвоном… У меня такая собака теперь, Перезвон. Славянское имя. Там ждет… свистну, и влетит. Я тоже с собакой, — оборотился он вдруг к Илюше, — помнишь, старик, Жучку?

Личико Илюшечки перекосилось. Он страдальчески посмотрел на Колю. Алеша, стоявший у дверей, нахмурился и кивнул было Коле украдкой, чтобы тот не заговаривал про Жучку, но тот не заметил или не захотел заметить.

— Где же… Жучка? — надорванным голоском спросил Илюша.

— Ну, брат, твоя Жучка — фью! Пропала твоя Жучка!

Илюша смолчал, но пристально-пристально посмотрел еще раз на Колю. Алеша, поймав взгляд Коли, изо всех сил опять закивал ему, но тот снова отвел глаза, сделав вид, что и теперь не заметил.

— Забежала куда-нибудь и пропала. Как не пропасть после такой закуски, — безжалостно резал Коля, а между тем сам как будто стал от чего-то задыхаться. — У меня зато Перезвон… Славянское имя… Я к тебе привел… [Достоевский 1972–1990, 14: 490].

Коля мог бы убить того, кому пришел помочь. То, как он «задыхается» в муках своеволия, заставляет вспомнить, как надрывно «задыхалась» Катерина, заявляя о своей преданности Дмитрию и при этом сознательно игнорируя Алешу [Достоевский 1972–1990, 14: 172]. Психологическое состояние Коли в момент, когда он «безжалостно» произносит эти слова, напоминает «бред» Ивана [Достоевский 1972–1990, 14: 222], когда тот терзал Алешу, рассказывая ему о детях, ставших жертвами садистов. Коля намерен поступать по-своему. Он отказывается просто принимать дар любви и дарить ее другим. Из-за этого он теряет ощущение целостности своего я. Своеволие Коли порождает своевольную реакцию младшего мальчика: «„Не надо, не надо!“ — с горестным надрывом в голосе воскликнул Илюша» [Достоевский 1972–1990, 14: 490]. Коля настаивает на своем, заявляя, что он «нарочно привел» [Достоевский 1972–1990, 14:

490] собаку: это повторяющееся выражение разоблачает преднамеренное желание Коли разбередить рану. Чтобы сделать свой театральный «сюрприз» максимально эффектным, Коля готов причинить боль Илюше[302].

«Сюрприз» также может быть палкой о двух концах: когда Алеша и Грушенька обмениваются луковками, их взаимные «сюрпризы» оказываются благими и целительными. Этот обмен дарами отмечен восприятием благодати, и им не требуется публика. Однако целью подстроенного Колей «сюрприза» является овация, и он срывает вожделенные «аплодисменты» и возгласы «Молодец Красоткин!» [Достоевский 1972–1990, 14: 491], пародирующие заключительную, исполненную благодати сцену романа. Спектакль производит губительный эффект:

Илюша же и говорить не мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша [Достоевский 1972–1990, 14: 491][303].

Возможно, рассказчик слишком великодушен в своей оценке Коли; Алеша же справедливо критикует его:

— И неужели, неужели вы из-за того только, чтоб обучить собаку, всё время не приходили! — воскликнул с невольным укором Алеша.

— Именно для того, — прокричал простодушнейшим образом Коля. — Я хотел показать его во всем блеске! [Достоевский 1972–1990, 14: 492].

Насладившись самовосхвалением, Коля ненадолго забывает о своем самомнении, что