на Алешу в трех отношениях: он благоразумен, он настаивает на том, чтобы говорить правду, и испытывает искренние чувства. Встретившись с Колей, Смуров сразу же и «с решительным видом» [Достоевский 1972–1990, 14: 471] отмечает, что старший мальчик опоздал, и поправляет его, внося ясность: «…разве меня порют?» [Достоевский 1972–1990, 14: 471]. Он призывает Колю «не задирать» мужика Матвея [Достоевский 1972–1990, 14: 474]. Из сострадания к Илюше он слегка прибегает к практической казуистике: может, им не следует выдавать Перезвона за Жучку? Не осознавая собственного лицемерия, Коля отвергает эту идею с кантовской строгостью — «гнушайся лжи <…> даже для доброго дела» [Достоевский 1972–1990, 14: 472] — даже тогда, когда скрывает собственный обман. Смуров вздыхает, в силу своей рассудительности предвидя, что новая собака не утешит Илюшу. В течение предшествующих недель Алеша искусно свел мальчиков с Илюшей. Коля называет это «сентиментальничаньем» [Достоевский 1972–1990, 14: 472]. Смуров быстро отвергает это неправильное определение и указывает, что Коля сам идет к Илюше, чтобы «мириться» [Достоевский 1972–1990, 14: 472]. «Вдруг с жаром», как позже поступит и Алеша, Смуров укоряет Колю за то, что тот присоединяется к ним с таким опозданием: «Почему, почему ты так долго не хотел идти?» [Достоевский 1972–1990, 14: 472]. Вопрос Смурова и тон, которым он задан, напоминают то, как Марфа и Мария обращались к Иисусу: «Господи! Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой» (Ин. 11:21; 32). Однако в своей попытке «воскресить» Жучку Коля не уподобляется Христу, но выступает как аналог обманщика Инквизитора.

Коля наслышан об Алеше, его умении «действовать на молодое поколение» и быть ему «полезным» [Достоевский 1972–1990, 14: 479–480]. Его сильно влечет к Алеше, хотя он и боится его мнения о себе. Впервые увидев Алешино лицо, он испытывает облегчение оттого, что выражение на нем радостное. Читатель не встречался с Алешей после его видения о Кане; с тех пор прошло три месяца, он «сбросил подрясник и носил теперь прекрасно сшитый сюртук, мягкую круглую шляпу и коротко обстриженные волосы» [Достоевский 1972–1990, 14: 478]; его лицо «имело всегда веселый вид», но стало более взрослым и менее напряженным: «…веселость эта была какая-то тихая и спокойная» [Достоевский 1972–1990, 14: 478–479]. Приветствуя Колю, Алеша позиционирует себя как одного из группы мальчиков: «Вот и вы наконец, как мы вас все ждали» [Достоевский 1972–1990, 14: 479] (курсив мой. — П. К.). И он говорил правду о состоянии Илюши: «…он непременно умрет». Увидев собаку, он, как и Смуров, печально спрашивает: «А не Жучка?» [Достоевский 1972–1990, 14: 479].

Когда Коля выходит на улицу и остается наедине с Алешей, мы можем заметить, как он поднялся на новую ступень развития: мальчик обретает собственный голос, не зависящий от сторонних оценок. Подобно «таинственному посетителю» Михаилу, исповедовавшемуся Зосиме, Коля разрывается между желанием откровенно признаться и своевольной попыткой контролировать суждение исповедника о нем. Он рассказывает непростую историю своих отношений с Илюшей, из которой следует, что он скорее похож на Великого инквизитора, чем на старца Зосиму. Он обладает хорошими задатками, такими же, как у Алеши: увидев, что ребята издеваются над Илюшей, Коля, по его выражению, «экстрафеферу задал» и поколотил обидчиков, которые, несмотря на это, «обожают» его [Достоевский 1972–1990, 14: 479]. Он защищает Илюшу, хочет «учить» и «развивать» его [Достоевский 1972–1990, 14: 479]. Но, как и в случае Инквизитора с его отравленной «любовью», Колина опека Илюши отмечена не столько вниманием, сколько презрением: «…я, чем он нежнее, тем становлюсь еще хладнокровнее, нарочно так поступаю, таково мое убеждение» [Достоевский 1972–1990, 14: 480] (курсив мой. — П. К.). И вновь слово «нарочно» свидетельствует о жестоком, театральном утверждении собственной воли, идущем вразрез с реальностью. И, как это в разной форме происходит на протяжении всего романа, такая извращенная целеустремленность — своеволие — наносит вред другим. Илюша уязвим, и, подобно Инквизитору, Коля обращается с ним как с собакой, которую надо обучить, «вышколить» [Достоевский 1972–1990, 14: 480]. Когда Илюша признается Коле, что по наущению Смердякова скормил Жучке булавку, спрятанную внутри куска хлеба, Коля отвергает, «отлучает» его, совершая поступок, который Зосима объявил анафемой христианскому призыву к любви [Достоевский 1972–1990, 14: 58]. И хотя Илюша признается и плачет слезами раскаяния, Коля намерен «прошколить» его, считает его «подлецом» и заявляет, что больше с ним «не говорит» [Достоевский 1972–1990, 14: 480]. Когда Илюша протестует, Коля выказывает ему «полное презрение» [Достоевский 1972–1990, 14: 482]. Илюша в ответ пырнул его перочинным ножом. Невозможно представить себе больший контраст между этим эпизодом и тем, когда Илюша кусает Алешу за палец. Оба терпят боль молча, сохраняя спокойствие. Но если Алеша в ответ на злобную выходку Илюши с любовью призывает мальчика взять на себя ответственность, то Коля выказывает ему «полное презрение» [Достоевский 1972–1990, 14: 482][299]. Три месяца спустя Коля раскаивается и в разговоре с Алешей полностью признается, что «сделал глупо» [Достоевский 1972–1990, 14: 482]. Но даже в этот момент, предчувствуя, что скажет на это Алеша, Коля ищет лазейку, готовится защищаться, словно хочет сказать: «Знаете, я уже понял, что поступил глупо, поэтому вы не можете назвать меня глупым».

В своем ответе Алеша проявляет рассудительность хорошего исповедника. Он жалеет, что не разыскал Колю раньше и тем самым не избавил Илюшу от чувства вины за то, что тот «Жучку <…> убил»: «И если бы только достали теперь эту Жучку и показали, что она не умерла, а живая, то, кажется, он [Илюша] бы воскрес от радости» [Достоевский 1972–1990, 14: 482]. Но, как и Иван перед визитом черта, Коля медлит. Он упустил возможность принести исцеление и правду больному мальчику, потому что жаждал быть в центре внимания, хотел выкинуть «фортель», устроить «театральное представление» [Достоевский 1972–1990, 14: 484], «как бы на сцене, и чтобы все глядели и хвалили» [Достоевский 1972–1990, 14: 54]. Любовь, которую он питает, является мечтательной, а не потаенной деятельной любовью. И поэтому он ждет. «Ожидание» оказывается палкой о двух концах: то, что Иван откладывает визит к прокурору, и то, что Коля откладывает встречу с Илюшей, имеет разрушительные последствия. Алеша, напротив, научился искусству конструктивного ожидания, тактичного промедления, соответствующего контурам реальности. Ранее он ждал Ивана, и со временем «брат сам первый шагнул к нему шаг» [Достоевский 1972–1990, 14: 132], чего ему давно хотелось; когда Дмитрий нуждался в нем, он отложил свои дела и «решился ждать» [Достоевский 1972–1990, 14: 98]. В последующие недели Алеша медленно, спокойно и терпеливо сводит мальчиков с Илюшей, так, что они едва ли осознают роль, которая принадлежит Алеше в этом процессе:

Несколько мальчиков сидели в этот раз у Илюши, и хоть все они готовы