И все же…

Мамору сжал поводья в кулаках.

Если бы он мог, он не отпустил бы ее вообще.

Но он знал, что это невозможно. И потому убеждал себя, что сделал правильно. Что так будет лучше. Но в глубине души он знал, что солгал себе.

Не будет ему спокойно, пока она не вернется.

— Господин! — запыхавшийся голос полководца Хиаши заставил его резко вскинуть голову.

Тот скакал ему навстречу в сопровождении двух дозорных, и все трое выглядели взволнованными. Это было не к добру.

— Они сожгли переправу через реку, господин.

Взгляд Мамору невольно метнулся к горизонту. Их путь пролегал через низину, за которой шел крутой подъем, затем спуск и лишь после — бурная, широкая река.

— Уже давно, пепелище даже не дымится...

— Император все же пошел на это, — негромко сказал Хиаши и покачал головой.

Отрезал часть страны от самого быстрого, короткого и спокойного пути. Отрезал купцов и торговцев, крестьян, повозки с рисом и многое, многое другое.

Но и преградил путь армии, которую вел за собой Мамору.

Он посмотрел на полководца.

— Как далеко нам обходить?

Тот нахмурился, отчего на переносице залегла глубокая складка, и двумя пальцами провел по гладкому подбородку. Даже в походных условиях он всегда следил, чтобы был начисто выбрит. Потом обернулся и попытался объять взглядом длинную цепочку, в которую растянулось войско. И у него не получилось оглядеть всех.

— Пять дней... Может, шесть, господин, — помрачнев, сказал Хиаши. — До ближайшей переправы.

— Если ее не сожгли.

— Не думаю, господин. Она — последняя на много-много дней пути.

— Ты сомневался, что сожгут эту, — Мамору изогнул бровь.

Правда, он тоже сомневался. Но гораздо меньше, чем его полководцы, не раз и не два бывавшие в боях. Но, кажется, лишь он один в достаточной степени понимал, сколь безумен был его младший брат. Безумен и опасен.

— Поворачиваем, — бросил он полководцу. — Приказывай.

Один из дозорных протянул Хиаши рог, и тот, набрав в грудь побольше воздуха, дунул в него, и по равнине разнесся протяжный, глубокий звук. По длинной ленте, в которую растянулось войско, пробежала рябь: это самураи вскидывали головы и оборачивались, пытаясь угадать причину прозвучавшего рога.

Хиаши, схватив поводья, ударил жеребца пятками и поскакал вдоль войска, выкрикивая приказ разворачиваться. Мамору сделал то же самое, но направился в противоположную сторону, в самое начало строя.

Он думал, что этот долгий и длинный крюк дорого обойдется войску. Припасы были не бесконечны. Их было мало, и пришлось разделить на две части, и собой увезти они смогли далеко не все. Теперь же их придется растягивать на еще больший срок, а пять-шесть дней, о которых говорил Хиаши, могли запросто превратиться в неделю, полторы...

Мародерства Мамору намеревался избегать так долго, как только возможно. Потому что земли вокруг и без того были истощены подготовкой к войне, которую загодя начал Император. Отобрать у крестьян рис означало лишить их возможности засеять новый урожай, когда в страну придет тепло. А это, в свою очередь, означало голод — уже летом и точно осенью.

Но порой выбора не оставалось... Между крестьянами и своим войском Мамору выберет, конечно же, войско. Но он очень не хотел этого делать.

Без надёжного Такахиро оказалось сложнее, чем он предполагал, и ему пришлось ждать, пока вернется Хиаши, чтобы отдать ему еще один приказ.

— Нужно начинать урезать вечерние порции, — сказал он мрачно, смотря в такое же хмурое лицо полководца. — На четверть. Пока.

— Да, господин, — кивнул тот. — Я отдам приказ.

— Только тихо, — Мамору поднес к глазам ладонь, щурясь против солнца, показавшегося из-за туч. — Я не хочу, чтобы раньше времени пошли разговоры.

— Я займусь этим сам, — пообещал Хиаши. — Стану отмерять рис несколько дней. Потом они привыкнут.

— Да, — он одобрительно прикрыл глаза, хотя знал, что незамеченным это все равно не останется.

Конечно же, о том, что риса стало меньше, заговорили уже на первой вечерней стоянке. Никто не роптал. Пока.

Мамору смотрел на плошку, которую держал в руке, и поверх пламени вглядывался в лица самураев, с которыми делил сегодня небольшой костер и трапезу. Даже в походе он старался проводить каждый вечер с разными людьми, чтобы услышать всех.

— А если и вторая переправа окажется сожжена, господин? — спросили у него, когда плошки, и без того наполненные не доверху, опустели.

— Не окажется, — ответил он с уверенностью, которую на самом деле не чувствовал.

Но его самураи знали, что он лгал редко, почти никогда. И потому поверили ему с первого же слова. Лица тех, кто сидел подле него у костра, смягчились; на них вернулись улыбки, и кто-то принялся рассказывать истории, кто-то засмеялся, кто-то удачно пошутил, и самураи отозвались громким, дружным хохотом...

Мамору слушал их и улыбался, но его глаза оставались сухими и холодными.

Что он скажет им, если вторая переправа действительно окажется сожжена?..

Он знал это настроение, знал, как стремительно могут произойти перемены в войске, и чем дальше от дома, чем дольше времени проведено в походе, тем жестче становились люди, тем острее отзывались на малейшие преграды. Он верил, что среди них не было слабаков, но даже сильные устают, даже сильные сдаются, позволяют чувствам взять верх над разумом...

Той ночью, скрывшись под наскоро поставленным навесом, он зажег лучину и развернул карту. Если вторая переправа окажется уничтожена, им придется переходить бурную реку вброд, а для этого провести в пути еще несколько лишних дней, прежде чем они достигнут точки на карте, где река сужалась, где течение становилось слабее. Где у них будет шанс переправиться на другой берег благополучно.

Свернув карту себе за пазуху, Мамору отправился разыскивать Хиаши. Тот как раз расставлял дозорных вокруг огромного пространства, которое заняло войско.

— Нужно отправить вперед людей, — сказал он полководцу, понизив голос. — Я хочу узнать как можно раньше, цела ли переправа.

Тот вскинул голову, коротко посмотрел на него и кивнул.

— Сделаю это сегодня же, — пообещал и вернулся к прерванному занятию.

Теперь оставалось только ждать.

Через два дня дозорные, которых отправил Хиаши, вернулись. И Мамору понял, что уже он сам не до конца осознал безумство собственного брата.

— Она еще дымится, господин, — сказал ему самурай с измученным, посеревшим лицом. —