Талила уже видела его обнаженным по пояс. Когда Мамору лежал в жесточайшей лихорадке из-за того, что она выжгла его печать.

Но сейчас все ощущалось совсем иначе. У нее перехватило дыхание, когда рубашка скользнула рядом с ним на футон. Она была чуть ниже его ростом, и ее глаза смотрели на его напряженную шею. Талила опустила взгляд, невольно подмечая каждую малейшую деталь: мурашки на его коже, синяки на плечах, кончик извилистого шрама, который уходил на спину...

Она заметила, как его дыхание сбилось, когда ее взгляд скользнул ниже. Линии его тела были знакомы ей по лихорадочным ночам, когда она обтирала его влажной тканью, отчаянно надеясь, что он выживет. Тогда его кожа была обжигающе горячей, грудь поднималась тяжело и неровно, а губы шептали непонятные слова сквозь жар.

Но сейчас всё было по-другому.

С трудом сглотнув, она подняла голову и посмотрела Мамору в глаза.

Он сидел неподвижно, упираясь ладонями в бедра, и только явственно проступившие, окаменевшие мышцы выдавали его внутреннее состояние.

— Твоя печать, — сказал он тихо.

— Что?.. — она даже не поняла, о чем он говорил, и тряхнула головой.

— Та, что на плече у тебя.

Брови Талилы взлетели вверх, и она дернулась, и резко повернулась, словно могла увидеть свою лопатку. Когда она вновь посмотрела на Мамору, кончики ее ушей пылали.

— Ты знаешь, что будет, — от мягкости его голоса ей захотелось расплакаться.

— Какая разница. Ты уже приказываешь меня. А я подчиняюсь.

Талила коснулась его плеча, пальцы медленно прошлись по старым шрамам. Он не пошевелился, но его дыхание стало глубже, словно он сдерживал себя. Она провела рукой выше, по его шее, почувствовала, как напряглись мышцы под ее ладонью.

И тогда Мамору подался вперед, словно только этого и ждал. Она знала, что пути назад нет. Она почувствовала, как его руки сомкнулись на ее талии, как он прижал ее ближе, и от этого прикосновения у нее перехватило дыхание. Талила давно избавилась от своего рубашки, но не ощущала сейчас холода.

Только жар, исходящий от его тела, от его рук, от его губ, которые теперь спускались к ее ключицам, оставляя горячие следы на коже. Он двигался медленно, осторожно, словно боялся спугнуть ее или дать волю тому, что держал внутри слишком долго.

Талила знала, что должна бы думать о последствиях. О том, что это изменит все. Но она не хотела. В этот момент не было ни «завтра», ни прошлого. Был только Мамору.

Ее руки скользнули вверх, по его плечам, по сильным напряженным мышцам.

Его пальцы прошлись вдоль линии ее спины, чувствуя, как ее дыхание меняется под его прикосновениями. Мамору не спешил, давал время ей привыкнуть, но и не медлил, и ей нравилась его решительность.

Когда их губы вновь встретились, в этом поцелуе уже не было сдержанности. Только жар, накопленный за долгие недели.

Талила отвечала на его поцелуи с той же жадностью, с той же жаждой, которая горела внутри нее. Она чувствовала, как он обнимает ее так крепко, что почти больно, но ей нравилась эта боль, нравилось то, как сильно Мамору стискивал ее плечи.

Они были слишком долго были друг для друга воинами и союзниками. Слишком долго скрывали свои чувства ради долга.

Но в эту ночь они были только мужчиной и женщиной, которые наконец позволили себе все то, что изо всех сил пытались подавить.

Талила провела ладонью по его спине, чувствуя под пальцами твердые линии старых ран. Некоторые она знала — видела их в те ночи, когда он горел в лихорадке. Но другие…

Ее пальцы погладили длинные шрам, который тянулся от плеча вниз, к лопатке.

— Откуда этот? — спросила она почти шепотом.

Мамору не сразу ответил. Он глубоко вдохнул, словно вспоминая.

— От брата.

Талила сделала жадный вдох и не сказала ничего. Вместо этого наклонилась ближе и осторожно провела губами по линии его шрама.

Мамору вздрогнул.

Не от боли.

А затем он потянулся к ней. Его пальцы легли на ее плечо, скользнули вниз, вдоль руки, до тонкой, почти незаметной линии, пересекавшей кожу у локтя.

— Это? — спросил он.

Талила не отвела взгляда.

— От отца.

Он нахмурился, привычно свел на переносице брови, и ей сразу же захотелось их разгладить. Она накрыла руку Мамору своей.

— Они делают нас теми, кто мы есть, — сказала она.

Мамору кивнул, а затем наклонился ближе, касаясь губами ее шрама.

— Тогда я хочу узнать тебя всю.

Ее сердце пропустило удар. Помедлив, она прикрыла глаза. И больше они не говорили.

Поцелуи становились глубже, требовательнее, и Талила чувствовала, как остатки привычной сдержанности Мамору испаряются. Он почти потерял над собой контроль и держался лишь за мысль, что не хочет сделать ей больно, не хочет ее напугать.

Ткань их одежды шелестела в тишине шатра, когда они снимали ее друг с друга хаотичными, нетерпеливыми движениями.

Огонь, который разгорался между ними, сжигал сомнения, страхи и прошлое, которому не было места в этой ночи.

И в тот момент, когда граница между ними исчезла, Талила вздохнула, затем резко сжала пальцы на его спине. Она давно привыкла к боли, но эта боль оказалась иной. Она не ожидала и закусила изнутри губу, пытаясь не выдать себя.

Конечно же, Мамору почувствовал ее напряжение сразу. И остановился, опалил ее щеку глубоким, тяжелым дыханием.

— Талила… — его голос был пропитан сдержанной нежностью.

Она не ответила сразу. Закрыла глаза, выровняла дыхание, сосредоточилась на его прикосновениях и на его тепле.

Она не хотела останавливаться.

Она не собиралась останавливаться.

Когда её пальцы снова мягко скользнули вниз по его спине, он понял.

И больше не сдерживал себя.

Сначала было неловко, немного болезненно, но затем ее тело подстроилось под его ритм, боль смягчилась, уступая место чему-то новому, теплому, почти обжигающему. Напряжение в теле сменилось сладким расслаблением, дыхание у них обоих стало более жадным и резким, словно воздуха в шатре не хватало, словно легкие не могли вместить всего, что ощущало тело.

И когда все закончилось, когда он укрыл ее плащом, держа в руках, она поняла, что давно не чувствовала себя такой живой, такой настоящей, такой… счастливой.

Талила не сказала этого вслух.

Но затем Мамору, все еще держа ее в объятиях, погладил по плечу и коснулся губами виска.

Она улыбнулась.

Эта ночь останется с ними.

Каким бы ни было