Утром она проснулась одна. От лучей солнца, которые проникли сквозь плотные стенки шатра, и погладили ее по лицу. Талила сонно заморгала и вытянула ладонь, закрывая глаза, а затем шквал острых воспоминаний пронзил ее, и она резко села на футоне, одновременно прикрыв обнаженную грудь своей смятой одеждой.

Но она была в шатре одна. Не от кого было прятаться.

Талила повела плечами, прислушиваясь внимательно к тому, что чувствовала. Лопатка, где была печать, не болела. Ее не жгло и не саднило, и она даже пожалела, что не может извернуться так, чтобы увидеть свою спину.

Талила провела ладонью по примятой половине футона, которая все еще хранила отпечаток Мамору. Конечно же, холодная. Он давно покинул шатер.

Почему-то сделалось обидно. Чувство было глупым, и она поспешила отогнать его, и начала судорожно одеваться. Но руки дрожали, и вещи получалось натягивать далеко не с первого раза. Потом она еще долго сидела, прижимая ледяные ладони к пылающим щекам. Когда Талила вышла наружу, ей показалось, взгляды всех самураев обратились на нее.

Она понимала разумом, что внешне ничего не изменилось, что никто, кроме них двоих не знает, что произошло ночью, но все равно чувствовала себя выставленной на всеобщее обозрение мишенью.

Мамору она нашла на вытоптанной поляне, где тренировались самураи. Он сражался сразу с тремя, как делал раньше, до того, как избавился от проклятой печати. Невольно Талила засмотрелась на плавность его движений, на текучие удары и перекаты, на то, как стремительно он двигался, и...

... и перед глазами сами собой возникли совсем другие образы, и она разозлилась на себя, сердито тряхнула головой.

Что с ней творилось?!

Ей вновь показалось, что самураи как-то особенно на нее косились. Бросали выразительные взгляды, словно пытались на что-то намекнуть.

А потом Мамору заметил ее в толпе. Заметил и бегло улыбнулся, и едва не пропустил удар, засмотревшись.

И у Талилы по груди волна за волной разлилось тепло, смывшее все ее переживания и тревоги. Ей больше не было дела, кто на нее косился, и косился ли.

Мамору вскинул руку, остановив тренировочный поединок, и коротко переговорил с Такахиро, который был одним из трех, с кем он сражался. А потом, наскоро обтершись рубахой, направился к Талиле.

— Я не хотел тебя будить, — сказал он, улыбнувшись лишь ей глазами.

У нее что-то кольнуло там, где громко и сильно стучало сердце. Что-то, чего они никогда прежде не испытывала.

Что-то, что порой называли любовью.

***

Неделя. Семь дней, которые пронеслись как один миг.

Ровно столько им было отмерено провести вместе, пока не наступило утро восьмого дня, ознаменовавшее уход большей части войска, которую возглавлял Мамору.

Накануне ночью в их шатре никто не спал.

— Я жалею, что этого не случилось раньше, — сказала Талила.

Она лежала на правом боку и смотрела на Мамору, чья поза была зеркальным отражением ее собственной. Медленно он вытянул руку и завел ей за ухо упавшую на лицо прядь волос.

— Пообещай мне, что если мы победим, ты больше не прикажешь мне сражаться в другом отряде. Я хочу биться бок о бок с тобой.

По его губам пробежала быстрая улыбка.

— Я надеюсь, что если мы победим, тебе больше не придется сражаться.

Талила фыркнула и закатила глаза.

— Меня тренировали и воспитывала быть воином. Как и тебя. Я ничем не хуже любого самурая в твоем войске, — сказала она с легким укором, но на этот раз Мамору не улыбнулся.

Напротив, он стал вдруг предельно серьезным.

— Тебе не нужно мне ничего доказывать, — тихо произнес он, и Талила осеклась.

Поежилась, нахмурилась и подвинулась к нему ближе, прижалась щекой к его груди, вдохнула его теплый запах и прикрыла глаза. Она никогда в жизни ему не скажет, но внутри себя она знала, что если бы могла остановить время, то остановила бы его прямо сейчас, в эту самую минуту. Она была согласна провести в этом моменте вечность.

— Я отправляю тебя с другим отрядом ради самого себя, — его смешок защекотал ее макушку, и Талила нехотя оторвалась от него и подняла голову, чтобы посмотреть в глаза.

— Потому что если ты окажешься рядом, я не смогу думать ни о чем, кроме тебя, — он провел ладонью по ее спине. — Потому что, если ты будешь рядом, я не смогу принимать решения хладнокровно.

С трудом сглотнув образовавшийся в горле комок, от которого защипало нос, Талила кивнула.

— Поэтому если есть хотя бы один шанс, что после победы тебе больше не придется сражаться…

Его голос дрогнул.

— …Я сделаю все, чтобы этот шанс стал реальностью.

Горло сдавило так, что у нее перехватило дыхание. Талила не знала, как выдержать его взгляд, в котором было столько откровенности, столько запретного чувства, которое Мамору долго прятал... И потому вместо ответа она поцеловала его. Никакие слова не могли выразить то, что лежало у нее на сердце.

Потом она все же заснула в его объятиях. Уже под утро, когда небо посветлело, и их шатер окружил прозрачный туман, пришедший от реки. Убедившись, что она спит крепко, Мамору осторожно переложил ее на футон и укрыл своих плащом, а сам принялся одеваться. Когда он вышел наружу, то первым, что услышал, было не пение птиц, а негромкие разговоры самураев, которые готовились выступать в ближайшее время.

Они условились, что отряд Мамору первым покинет гарнизон у реки, а Талила, выждав немного, возьмет правее и отправится на восток. Она должна попытаться собрать союзников — среди тех провинций, которые еще колебались. А таких было немало.

Он же... Он сделает то, что делал всю свою жизнь. Отвлечет на себя внимание младшего брата. Вновь станет для него целью. Существом, на котором он сможет выместить свой гнев...

Волна отвращения прошла по телу, и Мамору несколько раз сжал и разжал кулаки. Он шел, мягко ступая по пожухлой, вытоптанной траве, и прислушивался к чужим разговорам. И скупо улыбнулся, когда понял, что до него не доносятся жалобы; что его самураи с нетерпением ждут восхода солнца и момента, когда он отдаст приказ выдвигаться.

Во всем лагере нашлось бы лишь двое — помимо Талилы — недовольных его решением. Полководец Осака и верный Такахиро. Он знал, что они не посмеют возразить вслух, когда приказал им примкнуть к отряду жены. Но он также знал, что его решение не будет воспринято ими легко. Так оно и случилось.

Но никому