На станцию Граево прибыли рано утром. Здесь вовсю шла эвакуация. Дым, шипение пара, крики, ржание, лязг… Словом, сплошная суматоха. Похоже, она еще с ночи не улеглась.

Здесь надолго не задержались. Двинули сразу на северную окраину и тут же пошли в бой, наступая на Просткен.

Германцы встретили плотным огнем, заставив залечь. Пришлось окапываться. Всего-то в паре верст от Граево. Загонять немцев обратно в Пруссию, в общем-то, и не требовалось. Задача состояла в том, чтобы просто их сдержать.

Подтянувшаяся артиллерия начала обстрел пограничного шоссе через Просткен, по которому на восток двигались длинные вражеские колонны с обозами. Тем пришлось отвлечься от марша и направить часть сил против наглых русских, посмевших мешать наступлению. Сразу взяли в оборот Епифанский полк на левом фланге. Зажали его в тиски, вынудив после трехдневных боев сняться ночью с позиций и отойти к селу Руды. Немцы потянулись за ним, обходя фланг, и к вечеру их скопилось там до неприличия много. Вполне себе могли ночной атакой прижать к болотам, что лежали восточнее железной дороги на Осовец. Где и добили бы.

Но ведь не дурак Омельянович. Прекрасно видел, что германцы задумали. Едва стемнело, поднял весь отряд и увел на позицию перед крепостью, что проходила по деревням Капице, Цемношие, Белашево и Климашевница.

Здесь уже были окопы. Правда, мелкие, не в полный профиль, словно начали рыть да бросили, не успев закончить. Еще и снегом завалены по самую маковку. Пришлось чистить и углубляться. Денька бы два-три, да со свежими силами спокойно покопать, тогда бы эту позицию не узнали. А так…

Орудовали лопатами под свист пуль и разрывы шрапнелей, пока немцы теснили сторожевые охранения. Только попробуй раздолбать для начала слежавшийся, мерзлый снег, а потом ковырять окаменелую землю. В окопах скапливалась талая вода, создавая жуткую слякоть. А еще фронт растянулся. Десяток верст на два жидких, неполных полка все же многовато. Разве ж получится удержаться в таких условиях?

У них получилось, несмотря на то, что находились в боях и постоянном движении вот уже десять дней кряду. И все это время почти без всякого отдыха, без горячей кормежки, без крыши над головой. Под снегом или дождем, лежа на холодной земле в сырой, насквозь продуваемой шинели.

Сторожевое охранение противник, само собой, сбил. Иначе и быть не могло. Во сколько раз его больше?

А вот потом у немцев не заладилось. Несколько попыток выйти из рощ и сел, чтобы развернуться, были встречены дружным артиллерийским и ружейным огнем. Это заставило неприятеля убраться восвояси, снова попрятавшись в леса и деревни.

Как раз подоспел резерв. Из крепости прислали 101-й Пермский полк. Правда, неполный, без одного батальона. Но и с тремя чувствительная подмога.

Ночь прошла в ружейной перестрелке. С утра немцы стали кучковаться перед Цемношие и вдруг обрушились всей этой сворой. Насилу их отбили. Но все равно генерал Омельянович приказал оставить эту деревню и сдать немного назад. Отступали уже по темноте.

Только не успокоился германец. Всю ночь напролет атаковал и у Цемношие, и у Волька Бржозова, и у Климашевница. Да все напрасно пыжился. Ничего не вышло…

Тогда утром загрохотали немецкие пушки. Тяжелые и легкие – все, какие были. Ими, похоже, охватили передовой отряд по дуге, коль скоро снаряды летели с разных сторон, в том числе и с тыла.

Под прикрытием этого огня то и дело поднималась в атаку вражеская пехота, пытаясь отбросить обороняющихся к болоту. На бруствере, несмотря на свистопляску из рвущихся вокруг снарядов и летающих пуль, неизменно лежал подпоручик Котлинский. Смотрел в свой любимый бинокль, который везде и всюду таскал с собой.

– Без команды не стрелять, – передавал по цепи. – Пусть ближе подойдут, чтобы уж наверняка…

Подпустив немцев шагов на пятьдесят, он давал команду «пли!». Ружейные залпы и плотный пулеметный огонь делали свое дело. Враг, потеряв много солдат убитыми и ранеными, торопливо отступал. И снова начинался ураганный артиллерийский обстрел.

Лежа в передовой цепи, Кузьма вжался в дрожащую от разрывов стенку окопа. Посмотрел по сторонам, на солдат своего отделения. У всех серьезные, сосредоточенные лица с печатью какой-то роковой неизбежности. Некоторые крестятся. Молодые, из недавнего пополнения, вздрагивают при каждом орудийном выстреле.

– Не дрейфь, сынок, – перекрикивая нарастающий вой, Иван Костычев покровительственно хлопает одного из таких по сгорбленной, трясущейся спине. – Этот «чемодан» не по наши души. Он уже разорвался.

И в самом деле, интересно получается. Уже полыхнуло, взметнулся к небу куст земли в черном облаке дыма, и почва дрожит, уходя из-под ног, а звук летящего снаряда еще завывает над головами. Все невольно пригибаются. Но вот доносится отдаленное «б-бах!», и народ вздыхает с облегчением. Опять слышен выстрел. Снова доносится пронзительный вой, заставляя втягивать головы в плечи. И так часа четыре кряду. То недолет, то перелет. То правее, то левее. Солдаты, кажется, начали верить, что их окоп заговорен. Приободрились даже и балагурят весело…

Вдруг короткое «фыр-р!» – удар, и сразу темно. Что-то сыпется сверху, словно людей здесь похоронить собираются. Шарахнулись в стороны, ничего не видя, расталкивая друг друга. Голову и грудь Кузьмы будто стальные обручи стянули. Почему-то стало неимоверно жарко. Желудок подкатил к горлу, пытаясь избавиться от содержимого. Ноги подкосились. Кузьма упал ничком. Его рвало. Чем? С вечера не перекусывал даже.

Слегка отпустило. Приподняв голову, осмотрелся. Окоп наполовину засыпан землей. Рядом с Кузьмой лежит мертвый солдат, который только что весело болтал. Похоже, снаряд угодил в траншею. Кто выжил, те выкарабкивались, отряхивались от земли, чертыхаясь и поминая германцев на чем свет стоит. Угрюмые, злые, чумазые.

Парень, которого давеча успокаивал Костычев, вцепился левой рукой в окровавленную правую, принявшую форму кочерги. Качается взад-вперед и хнычет, словно дитя малое.

– Чего ревешь, дуралей? – насел на него Иван, вроде как целый и невредимый. – Живо к фершалу пошел! Разнюнился тут, будто полегчает ему…

Молодой словно того и ждал. Выбрался кое-как из полузасыпанной траншеи да и потопал в тыл, придерживая поврежденную руку. Дойдет ли?

– …б-бах, б-бах, – услышал Самгрилов чье-то бормотание сзади.

Обернулся. Увидел другого солдата с безумными глазами да струйкой крови, вытекающей из уха. Тот уставился совершенно пустым взглядом прямо перед собой и не переставал повторять:

– Б-бах, б-бах, б-бах…

А ротный где? Кузьма озирается и видит Котлинского, заползающего на бруствер. Весь перепачканный землей, он снова прикладывается к биноклю. Вдруг подает рукой знак: «Приготовиться». Только теперь Самгрилов замечает, что канонада стихла и над окопом свистят пули.

– Отделение, к бою! – хрипит он, совершенно не узнавая собственного голоса.

Похватав свои винтовки, солдаты лезут на бруствер. Слева, чуть дальше, ложится Иван Костычев, справа, через пару человек, Андрей Верхов. Живы пока, вояки старые. Значит, все как всегда. Вогнать патрон в патронник и ждать со злорадством и нетерпением. Когда прозвучит команда, произвести залп…