Он был от тебя. Ребенок был твой. В ту ночь я забеременела. Мы же совсем не подумали о предохранении, правда? А ведь в молодости были такими осторожными. Нет, я не могу это сказать. Ну спроси же, Бурак! От меня? Ты уверена? Пусть вопросы, ответы на которые мы, скорее всего, оба знаем, не висят между нами, словно тучи, что никак не могут пролиться дождем! Объяснимся начистоту. Да что ж такое! К глазам снова стремительно подступают слезы. А салфеток нет. Садык-уста убрал всё со стола, крошки не оставил. Салфетки тоже унес. Я торопливо ощупываю карманы кимоно. Где же платок в синюю клетку, который дал мне Садык?

Бурак сидит напротив меня неподвижно, как статуя. Лицо побледнело. Он понял. Иначе встал бы с места, подошел, обнял бы меня. Попытался бы утешить. Слезы потекли по щекам. Потом по подбородку, по шее, по груди в неплотно запахнутом кимоно. В ладонь впилась скорлупка фисташки. Оказывается, я до сих пор сжимала ее в руке.

– Бурак…

Он встал, сунул руки в карманы, подошел к окну. Вот зачем ты сказала, Нур? Столько всего тихо тонет в море и навсегда остается на дне. И люди продолжают жить бок о бок. Разве вы не могли так? Неужели обязательно нужно было признаваться?

– Почему ты всегда так поступаешь, Нур?

Бурак стоит, повернувшись ко мне спиной. Смотрит в окно. Если бы все это было в кино, я сейчас встала бы, подошла бы к нему в красиво развевающемся кимоно, обняла бы его, прижалась мокрой щекой к его спине, и мы стали бы молча смотреть на деревья в саду, на колодец с замшелой крышкой, на осыпавшиеся ягоды шелковицы и жужжащих пчел. Но я не могу встать. Сижу за старинным столом, оставшимся от итальянцев, предыдущих хозяев дома, и продолжаю вскрывать фисташки зубами.

Бурак взялся рукой за посеревшую от пыли тюлевую занавеску и говорит – тихо, себе под нос, так что мне приходится напрягать слух:

– Почему тебе обязательно нужно принимать все решения в одиночку? Это такое… такое важное решение… Почему нельзя было посоветоваться со мной? Почему мы не могли подумать вместе?

Я на мгновение представила себе, как это могло бы быть – если бы я в тот ужасный день, когда поняла, что беременна, позвонила не в клинику, а Бураку. Бурак, я беременна. Да, от тебя. Да, с той ночи. И что бы мы стали делать потом? Принялись бы обсуждать будущее ребенка? А как быть с Уфуком? Кого записать отцом – Уфука или Бурака? Разводиться ли мне? Или пусть муж растит чужого ребенка? Уфук безумно хотел детей и последние два года все настойчивее говорил, что нам нужно как-то решить эту проблему. Как бы он отреагировал, если бы узнал, что мне хватило одной ночи с Бураком, чтобы забеременеть, – стал бы прыгать от радости? Об этом бы мы с тобой говорили, Бурак? Нет, конечно, не об этом. Для Бурака все было просто и ясно. Я развожусь, выхожу замуж за него, и мы вместе растим нашего ребенка. Счастливый конец.

Я достала из кармана кимоно кисет и начала сворачивать самокрутку. Мастерила ее с особым старанием, лизнула бумагу и аккуратно заклеила. Но закурить не смогла. Бурак отвернулся от окна и стоял передо мной с совершенно убитым выражением лица. Мне стало жаль его. Потом я подумала об Уфуке. Наверняка у него было такое же лицо, когда ему позвонила большеротая ассистентка той врачихи со змеиными глазами и заговорила об «аборте вашей супруги». Хотя нет, они не употребляли слова «аборт». Она сказала «операция». Операция вашей супруги. Бедный Уфук. Когда я представляю, как тебе было больно, у меня сердце кровью обливается. Это все та женщина с глазами как у змеи. Это она велела своей ассистентке позвонить нам домой. Догадалась, что я подписала согласие за мужа в кафе напротив клиники. Поняла это, как только я сказала, что заплачу наличными евро. Не хотела брать на себя юридическую ответственность. Приняла у меня согласие, а потом… Что это было, месть? Зачем звонить Уфуку, когда уже все кончено? Разве ты не положила в карман мои деньги?

– Ты, Нур… Ты… Чтоб тебя! Ну почему? Почему?..

Бурак схватился за спинку стула. Так сильно, что побелели костяшки. На секунду мне показалось, что он сейчас поднимет этот стул и разобьет его об пол, так что от венского антиквариата Ширин Сака останутся одни щепки. Столько ярости было в его голосе. Это была ярость, которая может пройти, только если разбить что-нибудь вдребезги. Яростью пылало не только его лицо, но и весь он с головы до пят – казалось, искрит кожа. От него шел странный, совершенно незнакомый мне запах. Бурак словно бы многие годы копил, копил гнев из-за того, что я никак не могу его полюбить, и вот теперь… Теперь он был готов не только разбить стул, но и меня разорвать на клочки. Я вздрогнула. Способен ли он на это? Может ли потерять контроль над собой? Бурак смотрел на меня совершенно безумным взглядом. Вот, наконец тебе удалось довести его до белого каления, Нур. Ты играла с ним, как кошка с мышкой. Приложила все усилия, чтобы у вас не было нормальных отношений. Если тебе казалось, что он влюбился в кого-то еще, тут же оказывалась рядом, сбивала его с толку лаской и кокетством. Распугала всех его пассий. И не жалуйся, если он теперь выместит на тебе всю злобу, которая копилась столько лет.

Но нет. Бурак не слетит с катушек. Не позволит себе это сделать. В нем нет настоящей мужской злобы. Бурак – мальчик, совсем маленьким переехавший в большой город, где у него не было никого, кроме мамы. И всегда таким останется. Бурак не нападает. Он защищает. Вот он уже тяжело опускается на стул, который только что готов был разбить. Обхватывает голову руками. Произносит сдавленным голосом:

– Уфук знает?

Я не ответила. Смотрела на его пальцы, запущенные в кудрявые волосы, смотрела и думала о том, о чем не разрешала себе думать до этого дня. На кого был бы похож наш ребенок? На него или на меня? Мальчик это был или девочка? Зародышу, как установили в клинике, было шесть недель. Он был похож на арахис в скорлупе. На том черном экране. Зачем было делать УЗИ? Мы должны посмотреть, сказала женщина со змеиными глазами. Ложь. За это с меня, разумеется, тоже взяли деньги. В евро. Девочка или мальчик, не сказали. Я, собственно