знамя Желябовых и Брешковских», — предупреждал об этой опасности М. Горький еще в мае 1917 г. Писатель видел в большевиках «беспомощную жертву в когтях бешеного, исстрадавшегося в прошлом, зверя»[1409].

«По мере обострения гражданской войны стихийный террор принимал все более ожесточенные формы, — отмечал участник событий меньшевик Мартынов, — «Известия Народного Комиссариата Продовольствия» свидетельствуют о катастрофическом продовольственном положении на местах в 1918 г.: «Это уже не оскудение — это картины… предсмертной агонии. А в паническом настроении народ и действует панически…»»[1410].

Известия ВЦИК в мае сообщали: «характерной чертой современных погромов является то, что громилы обрушиваются на местные Советы. Здания Советов сжигают (Павловский Посад), членов Совета расстреливают и зверски истязают (Звенигород), топят в реке (Рыбинск)[1411]. Газеты сообщали о погромах в Пензе, Казани, Сызрани, Елабуге, Кузнецке, Старице[1412]. Настроение того времени характеризовал Троцкий в разговоре с германским послом В. Мирбахом: «Собственно, мы уже мертвы, но еще нет никого, кто мог бы нас похоронить»[1413].

За 8 месяцев 1918 г. в селах было убито 7309 членов продотрядов (большая часть летом)[1414]. Общее количество жертв «кулацких» восстаний в советской республике превысило за это время 15 тысяч человек[1415]. Между городом и деревней началась настоящая война за физическое выживание, толкая «массу к самым диким эксцессам голодного бунта»[1416]. С большевиками крестьяне будут расправляться так же, как и солдаты с офицерами, их будут замораживать, сжигать, забивать молотками, распиливать, сдирать кожу и т. д.[1417] Будут использоваться самые изощренные методы пыток и казней. Даже Деникин отметит, что: «расправы с большевистскими властями носили характер необыкновенно жестокий…»[1418].

Их пример приводил в своих воспоминаниях, член правительства Северной области эсер Б. Соколов: «Смелые, привыкшие к своим непроходимым лесам охотники, не испытавшие на себе крепостного ига северные крестьяне не похожи вообще на русского крестьянина средних губерний. И понятно, что в ответ на репрессии и насилия большевиков начались восстания… Они обладали удивительной храбростью… и крепкой дисциплиной…, они вносили чрезвычайную остроту в гражданскую войну. Для них большевик, красноармеец — был синоним зверя, которого надо убивать. Они не брали в плен. И большевики платили им тем же. Взятых в плен истязали и расстреливали. Благодаря их жестокости нередко страдали интересы окрестных волостей. В результате появились и на стороне красных тоже партизаны, такие же сильные и такие же беспощадные, и нередко начиналась вражда двух соседних деревень»[1419].

Другой пример давало одно из крупнейших — тамбовских восстаний 1920 г. Лидер восставших Антонов агитировал за создание некого «крестьянского государства» и обещал всему населению «жирную жизнь»[1420]. За время мятежа антоновцы убили около 2-х тысяч человек. В декабре 1920 г. очевидец сообщал: «В деревнях при поимке коммунистов они терзают их, отрезая сначала конечности, выкалывая глаза, вскрывают живот, и, набивая бумагой и опилками, зажигают живые факелы… Жертвою этих зверей становятся не только… коммунисты, но так же и их семьи…»[1421].

В 1920–1921 гг. на территории Западной Сибири, освобожденной от колчаковских войск, полыхал кровавый 100-тысячный крестьянский бунт против большевиков. «В каждом селе, в каждой деревне, — вспоминал П. Турханский, — крестьяне стали избивать коммунистов: убивали их жен, детей, родственников; рубили топорами, отрубали руки и ноги, вскрывали животы. Особенно жестоко расправлялись с продовольственниками»[1422].

«Но напрасно, как бы я этого ни хотел, — отмечал Б. Соколов, — было бы искать в психологии (антибольшевистских) партизан чувств общегосударственных, общенациональных. Напрасной была бы попытка подвести под их ненависть антибольшевистскую — идейную подкладку… до России, до всей совокупности российских переживаний им было дела очень мало. Чрезвычайно мало…»[1423]. В основе крестьянских восстаний лежала не идеология, а радикализованная до крайности реакция «русского бунта».

Наблюдения ген. Марушевского из другого района Архангельской области подтверждали эти выводы: «Все то, что происходило в эту эпоху в районах верховьев Печоры, далеко превосходит самые фантастические романы. В этих глухих местах… революция потеряла уже давно свои политические признаки и обратилась в борьбу по сведению счетов между отдельными деревнями и поселками. На почве одичалости и грубых нравов местного населения борьба эта сопровождалась приемами доисторической эпохи. Одна часть населения зверски истребляла другую. Участники экспедиции видели проруби на глубокой Печоре, заваленные трупами до такой степени, что руки и ноги торчали из воды… Голод и нищета при жестоком морозе давали картины, не поддающиеся никакому описанию… Разобрать на месте, кто из воюющих был красный или белый — было почти невозможно. Отравленные ядом безначалия, группы этих людей дрались «каждая против каждой», являя картины полной анархии в богатом и спокойном когда-то крае»[1424].

«Те же самые картины смятения и напряженных боев повторялись с теми или другими изменениями повсюду, где только сталкивались большевистские и антибольшевистские войска, — подтверждал Черчилль, — Убийства и анархия, грабежи и репрессии, восстания и подавления бунтов, измены и резня, слабые попытки вмешаться в неслыханные кровопролития, — все это происходило на обширной территории от Белого до Черного моря. Во всей стране никто не знал, что делать, за кем идти. Никакие организации не в силах были противостоять этому всеобщему разложению, жестокость и страх господствовали над стомиллионным русским народом в создавшемся хаосе»[1425].

* * * * *

Особую садистскую жестокость вносили в гражданскую войну националисты, не делая различий между большевиками и белыми. Когда «гетманская власть пала, уступив место украинской Директории с Петлюрой во главе. Тотчас же, — вспоминал Глобачев, — начались репрессии по отношению ко всем лицам, так или иначе причастным к прежнему правительству. Прежде всего, террор обрушился на голову офицерства, как непосредственного защитника старого порядка. Ужасы террора превосходили по своим размерам даже то, что в последнее время приходилось наблюдать в советской России. Офицеров в форме убивали на улицах Киева как собак»[1426].

Описывая эти ужасы, в захваченном петлюровцами Киеве, один из свидетелей событий, приводил пример вагона, в котором был «навалены друг на друга голые, полураздетые трупы с отрубленными руками, ногами, безголовые, с распоротыми животами, выколотыми глазами… некоторые же просто превращены в бесформенную массу мяса»[1427]. «Невероятно истерзаны были эти офицеры, — подтверждала другая свидетельница событий, — Я видела целые партии расстрелянных большевиками, сложенных как дрова в погребах одной из больших больниц Москвы, но это были все — только расстрелянные люди. Здесь же я увидела другое. Кошмар этих киевских трупов нельзя описать… Такого ужаса я не видела даже у большевиков. Видела больше, много больше трупов, но таких умученных не было!»[1428] Подобные свидетельства зверств петлюровцев приводил Российский