снова признавал: Первая Конная «переживает серьезнейший кризис, и ее нужно лечить радикально и спешно, и к этому нужно приступить немедленно»[1443].

В «непотопляемости» Буденного очевидно сыграл вклад Первой Конной в разгром Белых Армий, по свидетельству Тухачевского, «в России никогда не было конницы, равной Конармии…», а Буденный это «исключительного таланта самородок» и «самый способный командарм»[1444]. Не меньшую роль, по мнению Гениса, сыграло и заступничество за Буденного члена реввоенсовета и «военной оппозиции» (выступавшей за сохранение партизанских методов управления армией, против строительства регулярной армии и привлечения военспецов) Ворошилова, и, тесно связанного с ними еще по обороне Царицына в 1918 г., члена Политбюро ЦК РКП(б) Сталина[1445].

«Холодное чудовище»

Есть жестокость во всяком государстве, оно имеет природу «холодного чудовища». Но без государства человечество на том уровне, на котором оно находится, было бы ввергнуто в еще более жестокое, звериное состояние.

Н. Бердяев[1446]

Беспощадную войну большевиков с «русским бунтом» Грациози подает, как их войну против собственного народа[1447]. На самом деле беспощадная война большевиков с бунтом, являлась единственным средством спасения этого самого народа. Закономерность этой войны строится на том, пояснял «белый» ген. Головин, что «каждая революция, даже такая, которая приводит к освобождению народов, в своей основе построена на насилии. Она начинается с актов разрушения и, следуя законам социальной психологии, она по мере своего развития все более становится разрушительной. Разбушевавшаяся стихия может быть остановлена только силой…»[1448].

«С элементами «ставящими себе прямое разрушение всякого порядка и посягательство на чужие права», нельзя ограничиваться одними увещеваниями, призывал 26 апреля 1917 г. ни кто иной, как лидер российских либералов Милюков, с ними «необходима настойчивая борьба, не останавливающаяся перед применением всех находящихся в распоряжении государства мер принуждения. Всякая нерешительность в этом направлении, по глубокому убеждению партии народной свободы, будет иметь неминуемым последствием развитие анархии и рост преступности»[1449].

Объективная неизбежность и бескомпромиссность этой борьбы диктуется не идеологией, а условиями, при которых возможно существование любой цивилизации: государство и общество могут существовать при монархии или республике, при диктатуре или демократии, при «белых» или при «красных», они не могут существовать только при анархии. Поэтому беспощадная борьба с хаосом и анархией становится для государства и самого народа вопросом борьбы за выживание.

Любимец русской либеральной общественности Бунин в отчаянии взывал к памяти Ивана Грозного: «Цари и «попы» многие могли предчувствовать, зная и помня летописи русской земли, зная переменчивое сердце и шаткий разум своего народа, его и слезливость и «свирепство», его необозримые степи, непроходимые леса, непролазные болота, его исторические судьбы, его соседей, «жадных; лукавых, немилостивых», и его «младость» перед ними, его всяческую глушь и дичь, и его роковую особенность: кругами совершать свое движение вперед, — знали, словом, все то, от напасти чего все-таки спасали его «цари и попы», подвижники и святители…, — все то, что заставило Грозного воскликнуть: «аз семь зверь, но над зверьми и царствую!» — все то, что еще слишком мало изменилось до наших дней, да и не могло измениться по щучьему веленью при всех этих степях, лесах, топях и за такой короткий срок, который насчитывается настоящей русской государственности»[1450]. «О, как я, — восклицал французский посол Палеолог, — понимаю посох Ивана Грозного и дубинку Петра Великого!»[1451]

Один из идеологов «белого» движения Шульгин обращался за примером подавления «крестьянского бунта» во время Первой русской революции к Столыпину: «он понимал, что несвоевременная жалость есть величайшая жестокость, ибо та жалость понимается как трусость, окрыляет надежды, заставляет бунт с еще большей свирепостью бросаться на власть, и тогда приходится нагромождать горы трупов там, где можно было бы обойтись единицами. Он сурово наказывал, чтобы скорее можно было бы пожалеть… Он был русский человек… Сильный и добрый…»[1452].

«Господа, в ваших руках успокоение России, — говорил сам Столыпин с Думской трибуны, — которая, конечно, сумеет отличить кровь, о которой так много здесь говорилось, кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры с одним только упованием, с одной только надеждой, с одной верой — исцелить труднобольного»[1453]. По распоряжению Столыпина, из ведения обычных судебных инстанций изымались дела гражданских лиц, совершивших преступные деяния «настолько очевидные, что нет надобности в их расследовании». На рассмотрение таких дел отводилось не более 48 часов, приговор приводился в исполнение по распоряжению командующего округом в течение 24 часов. В состав судов назначались строевые офицеры[1454].

Начиная с 1917 г. немедленного подавления бунта требовали и демократические «союзники», опасения которых наглядно передавал Г. Уэллс: «В случае краха цивилизованного строя в России и перехода ее к крестьянскому варварству, Европа на много лет будет отрезана от всех минеральных богатств России и лишиться поставок других видов сырья из этого района — зерна, льна и т. д. Совсем не ясно, смогут ли западные державы обойтись без этих поставок. Их прекращение, безусловно, приведет к общему обеднению Западной Европы»[1455].

Подобные примеры могут создать впечатление, что «русский бунт», как и жестокость его подавления, являются органическими чертами присущими только этим «диким русским». Отнюдь. Например, во время Великой французской революции, отмечал А. Герцен, «попытка французов восстановить священные права людей и завоевать свободу обнаружила полное человеческое бессилие… Что мы увидели? Грубые анархические инстинкты, которые, освобождаясь, ломают все социальные связи к животному самоудовлетворению… Но явится какой-нибудь могучий человек, который укротит анархию и твердо зажмет в своем кулаке бразды правления!»[1456]

Циркуляр французского командования о подавлении крестьянского бунта 10 декабря 1851 г. гласил: «Банды, несущие с собой грабежи, насилия и поджоги, находятся вне закона. С ними не вступают в переговоры, их не предупреждают — их атакуют и рассеивают. Всякий сопротивляющийся должен быть расстрелян во имя общества и законной обороны»[1457].

Практика «белых» в подавлении «крестьянского бунта», отличалась от практики «красных» только большим ожесточением. Пример подхода к восстановлению «цивилизованного строя» на Юге России, давал непосредственный участник событий Н. Воронович, который вспоминал, как деникинские «добровольцы, ворвавшись в деревню, принимались за экзекуцию оставшихся в ней крестьян, не делая никакой разницы между мужчинами и женщинами, между взрослыми и детьми. Экзекуция состояла в порке шомполами, после чего карательный отряд удалялся из деревни, реквизировав скот, запасы хлеба и фуража. Если в деревне случайно оказывался мужчина призывного возраста, он, в лучшем случае, жестоко избивался шомполами и уводился отрядом в город, а в худшем случае