огромную территорию между Днепром и Азовским морем, и в тылу ген. Деникина стали хозяйничать бесчисленные банды и партизанские отряды»[1470]. «Движение Деникина не похоже сейчас на победное шествие, где население готовит победу раньше, чем приходит победитель. Он завоевывает страну… я больше всего боюсь того момента, — писал Гинс, — когда будет взята Москва. Внутренних противоречий еще слишком много, и когда будут брать Москву, развалится тыл. Безразличие, а иногда прямое недоверие со стороны населения — вот самый опасный наш враг…»[1471].

«Я отлично понимаю, что без помощи русского населения нельзя ничего сделать…, — признавал уже из Крыма Врангель, — Политику завоевания России надо оставить… Ведь я же помню… Мы же чувствовали себя, как в завоеванном государстве… Так нельзя… Нельзя воевать со всем светом… Надо на кого-то опереться…»[1472]. Подобными словами описывал ситуацию на Севере России председатель Архангельского губернского земского собрания П. Скоморохов в феврале 1920 г.: «мы вновь оказались в завоеванной стране. Аресты, расстрелы, произвол — вот наши завоевания»[1473].

Признавая свое полное бессилие усмирить стихию «русского бунта», Деникин предавался мечтам: «та «расплавленная стихия», которая с необычайной легкостью сдунула Керенского, попала в железные тиски Ленина-Бронштейна и вот уже более трех лет (1917–1921 гг.) не может вырваться из большевистского плена. Если бы такая жестокая сила… взяла власть и, подавив своеволие, в которое обратилась свобода, донесла бы эту власть до Учредительного собрания, то русский народ не осудил бы ее, а благословил»[1474].

Однако кроме большевиков в стране не оказалось ни одной реальной силы, способной справиться с «русским бунтом». «Или советская власть создаст новый порядок в России или его не создаст никто…, — признавал в 1922 г. бывший член бюро Прогрессивного блока и Обер-прокурор Святейшего синода во Временном правительстве В. Львов, — Днем гибели России будет крушение советской власти, так как никакая власть не в состоянии заменить ее. Россия будет ввержена в анархию…»[1475].

Успех большевиков, в конечном итоге, был определен выбором крестьян, которые, несмотря на крайне жесткие меры подавления «русского бунта», пошли именно за ними. На мотивы этого выбора указывал в своих воспоминаниях один из членов крестьянско-эсеровского правительства КОМУЧа: «в армии неблагополучно. Отряды не получают продуктов и проводят реквизиции у крестьян. Часты случаи расправ с крестьянами. У них отбирают помещичьих лошадей и коров, это сопровождается поркой и террором. Офицеры снова надели погоны и кокарды. Все это приводит крестьян и солдат в такой ужас, что они искренне теперь хотят возвращения большевиков… На его вопрос, почему они это делают, ему отвечали, что большевики все же их народная власть, а там царем пахнет. Опять придут помещики, офицеры и опять будут нас бить. Уж пусть лучше бьет — так свой брат»[1476].

«Советы по-прежнему остаются единственной властью, которую невозможно немедленно заменить другой…, — признавал в 1921 г. премьер министр Италии Нитти, — Крестьяне, составляющие огромную массу русского народа, с ужасом смотрят на старый режим»[1477]. «Мужик очень враждебно относился к старому режиму, державшему его самого и его семью в жалкой нищете, заставляя мужика кормить сумасбродную, развращенную и бесчестную аристократию, и бюрократию, которые и погубили святую Русь. Когда крестьянин должен был выбрать из двух зол, он выбрал то, которое положило конец вековой нищете и вековому рабству, — объяснял выбор русских крестьян Ллойд Джордж, — Французские крестьяне так же не были якобинцами, но якобинцы освободили крестьян от рабства, эксплуатации и унижений старого режима. Вот почему они поддержали революцию и послали своих сыновей драться…»[1478].

Основное противоречие между красными и белыми, для крестьян было даже не в земле, которую им дали первые, и в которой им отказали вторые, а в той сословной пропасти, которая разделяла высшие и низшие слои общества. Значение этого фактора подчеркивал Витте, который «уже не в первый раз за последние годы — выразил убеждение, что страна не успокоится, пока не будет ликвидировано особое сословное положение крестьян»[1479]. Этот факт наглядно отражал приговор схода крестьян дер. Пертово Владимирской губ., направленный во Всероссийский крестьянский союз (5 декабря 1905 г.): «Мы хотим прав равных с богатыми и знатными. Мы все дети одного Бога и сословных различий никаких не должно быть. Место каждого из нас в ряду всех и голос беднейшего из нас должен иметь такое же значение, как голос самого богатого и знатного»[1480].

Значение социального фактора передавали размышления Де Токвиля (1835 г.) о будущем Америки: «или белая и черная расы когда-либо будут жить в какой-либо стране на равных основаниях. Или, если расы останутся расплывчатыми и равенство не будет достигнуто, то их противостояние закончится истреблением одной из этих двух рас». Либо «черные и белые либо полностью разделяются, — приходил к выводу Токвиль, — либо полностью смешиваются»[1481].

«Белое» движение не только не сделало ни одной попытки для преодоления этой сословный пропасти, отделявшей ее от «черного» люда, но наоборот всеми своими силами стремилось вернуть его в прежнее социально сегрегированное состояние: «загнать чернь в стойла»[1482]. Большевики наоборот выступали, как органическая часть низшего сословия, открывая ему свет в будущее.

«Теперь понятно, — писал уже из эмиграции представитель прежней аристократической среды А. Бобрищев-Пушкин, — отчего, вопреки утверждениям эмигрировавших публицистов, народ, часто резко критикуя Советскую Власть, проявляя свое недовольство ею, все же смотрит на нее как на свою, родную и смел всех шедших на нее походом… Советская же власть для народа — своя, понятная, даже при ее ошибках, эксцессах, произволе, притеснениях. Пусть плохая, но своя. Народ здесь отличает самый институт Советской власти от дурных ее представителей… Его недовольство, местные восстания, все его свары с Советской властью — семейное дело… никого другого на смену Советской власти народ в Россию не пустит…»[1483].

«Следовало бы решительно воздержаться от проявлений какой-либо радости на этот счет — «сломили-таки большевиков», — подтверждал видный кадет Н. Устрялов, — Такой конец большевизма таил бы в себе огромную опасность, и весьма легкомысленны те, которые готовятся уже глотать каштаны, поджаренные мужицкою рукой… При нынешних условиях это будет означать, что на место суровой и мрачной, как дух Петербурга, красной власти придет безграничная анархия, новый пароксизм «русского бунта», новая разиновщина, только никогда еще небывалых масштабов. В песок распадется гранит невских берегов, «оттает» на этот раз уже до конца, до последних глубин своих, государство Российское…»[1484].

Красный террор

И вот, как бич Божий, пришли большевики. Они — олицетворение всех смертных грехов исторической русской деспотии и преступной