году Кестлер упомянул в разговоре со Стивеном Спендером, что встретил Сартра и де Бовуар после долгого перерыва и предложил им пообедать. Повисло неловкое молчание, а затем де Бовуар сказала (со слов Спендера): «Кестлер, вы знаете, что между нами нет согласия. Нам незачем встречаться». Она сделала руками жест в виде большого креста и сказала: «Мы расходимся во всем».

На этот раз Кестлер запротестовал: «Да, но ведь это не причина расторгать дружбу».

На это она ответила феноменологически: «Как философ, вы должны понимать, что, глядя на один и тот же morceau de sucre [кусок сахара], мы увидим совершенно непохожие объекты. Наши morceaux de sucre настолько разные, что встречаться нам больше нет смысла».

Грустная картина: сахар на столе; философы смотрят на него с разных сторон. Для каждого сахар выглядит по-разному. Свет падает с одной стороны, но не с другой. Один видит кусочек ярко-белым и сверкающим, другой — серым и матовым. Для одного он означает вкусное дополнение к кофе. Для другого — историю рабства и злоупотреблений в сфере торговли сахаром. И какой вывод? Что нет даже смысла говорить об этом. Это странная деформация феноменологической темы. Икс политических противопоставлений также делает неприятный поворот в фигуре «хиазма» Мерло-Понти. Весь этот узел заканчивается молчанием — и это, в свою очередь, напоминает молчание, избранное Маркузе и Хайдеггером примерно в то же время, когда Маркузе пришел к выводу, что диалог невозможен, учитывая безмерность их различий.

Дискуссия о дружбе — это вариант дискуссии о том, на какие жертвы стоит пойти ради коммунизма. В обоих случаях приходится сопоставлять абстрактные ценности с тем, что является личным, индивидуальным и непосредственным. Вы должны решить, что важнее: человек, который сейчас перед вами, или последствия вашего выбора для неопределенной группы будущих людей. Каждый из наших мыслителей решал эту проблему по-своему — а иногда один и тот же человек в разное время приходил к разным выводам.

Сартр был наименее последовательным из всех как в советском вопросе, так и в вопросе дружбы, так как порой он ожидал от людей верности, несмотря на политические разногласия. В октябре 1947 года он ожидал преданности от своего старого школьного товарища Раймона Арона, но не получил ее и был так зол, что полностью разорвал с ним связь.

Тот год был трудным для Франции — возможно, именно поэтому ссора с Кестлером ощущалась так остро. Страной управляло центристское коалиционное правительство, но оно подверглось нападкам как со стороны левых коммунистов, так и со стороны правого Объединения французского народа, возглавляемого руководившим в военное время французскими войсками в изгнании генералом Шарлем де Голлем. Сартр считал, что голлистская партия стала по сути своей фашистской, потворствуя массовым манифестациям и выстраивая культ личности вокруг своего лидера. Но Арон, который был со Свободной Францией в Лондоне и хорошо знал де Голля, гораздо больше симпатизировал его подходу и сдвинулся намного правее Сартра.

Осенью кризис набрал обороты, поскольку марши голлистов и забастовки и демонстрации Коммунистической партии (активно поддерживаемые Советским Союзом) стали угрожать стабильности политической системы. Люди начали беспокоиться, что начнется гражданская война и даже революция. Некоторые, напротив, находили эту перспективу захватывающей. В письме Мерло-Понти Соня Браунелл написала, что только обедала в Лондоне с французскими писателями, не перестававшими болтать о боях, которые они собираются вести на улицах Парижа, и о лучших рецептах бомб.

В разгар этого кризиса Арон вел радиодебаты, в которых Сартр как представитель левых выступал против группы голлистов, которые яростно обрушились на него в эфире. Арон остался в стороне, а Сартр был встревожен тем, что Арон позволил им наброситься на него, не попытавшись поддержать своего старого друга. Вспоминая этот инцидент, Арон утверждал, что он не чувствовал себя вправе принимать чью-либо сторону, поскольку был модератором дебатов. Сартр же подозревал, что истинной причиной были голлистские симпатии самого Арона. В течение многих лет после этого они не разговаривали.

Арон, вероятно, не понимал, какую личную угрозу ощущал Сартр в этот период. Он получал угрожающие письма, в одном из которых была его фотография, измазанная экскрементами. Однажды ночью он услышал, что группа офицеров бродит по Левому берегу в его поисках; он нашел убежище у друзей и несколько дней не возвращался по своему известному всем адресу над баром «Наполеон». Это был не последний раз, когда открытая приверженность своим политическим взглядам подвергла его опасности.

В действительности на этом этапе Сартр одновременно выступал и против голлистов, и против Советского Союза; таким образом, он навлекал на себя гнев обеих сторон. Французские коммунисты уже давно не одобряли экзистенциализм как философию, поскольку он настаивал на свободе личности. В 1946 году марксистский социолог Анри Лефевр охарактеризовал экзистенциализм как «затхлую, вязкую смесь», которая ведет к слишком опасной «открытости». Сартр говорил, что люди свободны, но Лефевр спрашивал: «Что представляет собой человек, который каждое утро выбирает между фашизмом и антифашизмом? Как такой человек может считаться лучше того, кто раз и навсегда выбрал борьбу против фашизма или который даже не стоял перед выбором?» Рассуждения Лефевра звучат разумно, если не задумываться над тем, что из них следует. Партия требовала готовности, которая заключалась в отказе от рефлексии, а этого Сартр поддержать не мог — пока. Позже он вился ужом, пытаясь разрешить конфликт между своими промарксистскими взглядами и основными принципами экзистенциализма, которые ему противоречили.

В феврале 1948 года он попытался разрешить эту загадку, вступив в раскольническую партию «Революционное демократическое объединение» (Rassemblement démocratique revolutionnaire, RDR), целью которой был внеблоковый социализм. Партия ничего не добилась, только усложнила ситуацию, и через полтора года Сартр ее покинул.

Тем временем в апреле 1948 года он втянул себя в еще большие неприятности своей новой пьесой под названием, естественно, «Грязными руками»[76]. В ней члены партии в Иллирии, вымышленной маленькой стране, напоминающей послевоенную Венгрию, шли на моральный компромисс с личными идеалами и пытались примириться со своими перспективами в ожидании советского захвата власти. Коммунистам это не понравилось. Председатель правления Союза писателей СССР Александр Фадеев назвал Сартра «гиеной с авторучкой», и Сартр попал в опалу во всех странах советского блока. Чешский писатель Иван Клима, тогда студент колледжа, слушал, как его преподаватели нападали на Сартра за его «упадок и моральное вырождение», что сразу же вызвало у Климы отчаянное желание читать его.

Сартр теперь подвергался нападкам со всех сторон и предпринимал невиданные интеллектуальные усилия, пытаясь сформулировать устойчивую позицию. Причиной давления во многом был он сам, но он не готов был просто помалкивать ради