В Риме началась предпраздничная суматоха, и, как рассказал Дель Пьомбо, папа опять «занемог». Но тут пришел Вазари с дорогим долгожданным гостем. Они встретились, словно давно были знакомы. На первый взгляд они выглядели почти ровесниками — Микеланджело года на два-три постарше, не более. Был он среднего роста, крепкого телосложения. Выделялись цепкие сильные руки молотобойца. Простое лицо с переломанным в юности носом обрамляла небольшая темная бородка с проседью. Очень выразительные глаза, голос звучный с тосканским акцентом. На нем были широкая серая холщовая рубаха, подпоясанная кожаным кушаком, и полотняные брюки, заправленные в сапожки с низкими голенищами. Вероятно, Тициан представлял себе великого мастера совсем другим и был приятно поражен отсутствием какой-либо внешней значимости и высокомерия. Все в нем было естественно, а в общении он проявлял простоту и сердечность.

Микеланджело был по-настоящему тронут, услышав от Тициана рассказ о посещении Сикстинской капеллы и чувствах, которые ему пришлось там испытать. Он постоял немного перед мольбертом с закрепленным холстом «Данаи», но никак не проявил своего отношения. Их беседа затянулась за полночь. Уходя, Микеланджело взял с Тициана слово, что он непременно посетит его жилище близ колонны Траяна на Форуме.

Позднее Вазари подробно рассказал об этой встрече на Бельведере и приписал Микеланджело слова о слабости рисунка, несмотря на превосходную живопись увиденной им «Данаи». Это мнение, якобы выраженное Микеланджело после первой встречи, было широко растиражировано, но с ним трудно согласиться. Ведь ранее упоминалось, какую высокую оценку Микеланджело дал портрету Альфонсо д'Эсте с пушкой кисти Тициана. Кроме того, некоторые дошедшие до нас рисунки Тициана, например, к «Святому Себастьяну» или эскизы к «Петру Мученику», не говоря уже о великолепном графическом цикле о переходе через Чермное море, заставляют серьезно усомниться в правоте Вазари, а к словам, приписываемым им Микеланджело, можно относиться как к очередному вымыслу автора «Жизнеописаний». Позиция Микеланджело, которую он не раз излагал, заключается в том, что художник для достижения подлинных высот в искусстве должен не столько верно отражать природу, сколько устранять ее недостатки, убирать все лишнее, чтобы порожденные ею творения выглядели лучше, чем они есть на самом деле. Он не порицал Тициана за рисунок, как это преподносит Вазари, а только высказал свою точку зрения. В искусстве портрета пальму первенства Микеланджело безоговорочно отдавал Тициану. Об этом папа Павел был наслышан от своего главного художника, скульптора и архитектора, а потому так хотел иметь портрет именно кисти Тициана.

Во время и после праздников работа над портретом папы с внуками не прекращалась. Начатое полотно Тициан держал рядом со спальней в просторной комнате, оборудованной им под мастерскую. Здесь же работал Орацио на своем мольберте. Ему удалось тогда написать портрет молодого музыканта Баттисты Чечильяно. Отец только двумя-тремя мазками кое-что подправил. Ему было хорошо рядом с сыном — Орацио был молчалив, послушен и нетребователен. Когда он находился рядом, Тициан чувствовал себя намного спокойнее. Он не любил оставаться во дворце один. Ему постоянно казалось, что за ним кто-то незримо наблюдает, куда бы он ни пошел. Если он встречал кого-то в коридорах дворца и что-либо спрашивал, то ему отвечали боязливым шепотом. Каждый раз, появляясь в приемной папы для очередного наброска, он ощущал атмосферу напряженности, особенно если присутствовали папский сын, грубый солдафон Пьерлуиджи, или кто-то из внуков, извивающихся перед дедом, как угри.

Тициану было важно понять, в чем тут дело. Ведь ему предстояло писать семейный портрет понтифика. Он раза два заводил разговор об этом с кардиналом Бембо, но тот сразу начинал вести себя как-то неестественно, словно из стула под ним торчал гвоздь. Тревожно озираясь, он принимался в который раз рассказывать о начитанности папы, его глубоком знании древних языков и любви к искусству. Некоторую ясность внес во время прогулок по городу неунывающий Дель Пьомбо, который в письме к Аретино назвал себя «самым веселым монахом в Риме», но за свою должность хранителя папской печати держался цепко и откровенничал только с глазу на глаз и подальше от посторонних ушей.

Оказывается, на всех в Ватикане нагнал страху неаполитанец кардинал Караффа, которому в вопросах чистоты веры не смеет перечить даже генерал ордена иезуитов воинственный Лойола. С ним вынужден считаться и сам папа Павел, у которого возникли серьезные трудности в семье, и он обеспокоен тем, чтобы домашние неурядицы не вызвали кривотолки в римской курии и не подорвали бы ее весьма шаткое единство. Дело в том, что, учитывая свой преклонный возраст и всячески заботясь о благополучии своего клана, папа Павел ведет переговоры с Карлом V о передаче под юрисдикцию церкви земель Пармы и Пьяченцы, чтобы образовать новое независимое государство для сына Пьерлуиджи. Но император, испытывающий финансовые затруднения, запросил непомерно высокую цену отступного — 600 тысяч золотых дукатов, — и поставил непременным условием, что во главе нового государства ему хочется видеть не воинственного Пьерлуиджи Фарнезе, а его сына и своего зятя Оттавио Фарнезе. Амбициозный внук был не согласен с планами деда и гнул свою линию, плетя интриги против собственного отца и явно подыгрывая Карлу. Напряженное положение в папском семействе еще более осложнилось после того, как папа Павел на днях, 16 декабря, произвел в кардиналы пятнадцатилетнего внука Рануччо, вызвав тем самым зависть его старшего брата Алессандро, которому хотелось бы видеть себя единственным кардиналом Фарнезе.

Все эти перипетии не замедлили сказаться на семейном портрете Фарнезе. Папа Павел принял окончательное решение, о котором был поставлен в известность Тициан. На картине с понтификом вместо сына Пьерлуиджи должны быть изображены герцог Оттавио, представитель светской ветви, и кардинал Алессандро, а для юного Рануччо, ранее изображенного великим мастером, места на картине не нашлось, что вызвало бурю негодования отца и матери отрока. Но хитрому папе Павлу удалось несколько успокоить растревоженное осиное гнездо, устроив помолвку внучки Виттории Фарнезе с овдовевшим недавно урбинским герцогом Гвидобальдо II делла Ровере.

Теперь все фигуры на шахматной доске расставлены и можно приступать к картине. Правда, о гонораре за уже написанные три портрета Павла III, сидящего в кресле в красной шелковой накидке и папском головном уборе camauro, — а на одной картине изображен и кусок вечернего неба, — никто не заикался. У Вазари можно прочесть занятную байку об этих трех работах, выполненных в Бельведере. На портрете Павел III выглядел столь живо и натурально, что когда картина была выставлена в одном из залов для просушки, проходящие мимо служители дворца преклоняли перед ней колени, думая, что перед ними сидит настоящий папа. Вазари нередко «заносило», и он искренне верил собственному вымыслу.

Рождество Тициан с сыном встретили на службе в Сикстинской капелле, где собралось множество друзей. Был там и Микеланджело, который пригласил к себе венецианского гостя на встречу Нового года. После службы Тициан решил подышать свежим ночным воздухом. Оказавшись на площади Святого Петра, сплошь заваленной мраморными блоками для возводимого храма, Тициан остановился перед группой ряженых — видимо, это были каменщики со стройки. Под звуки волынки и пастушьих рожков они пели и весело плясали, вовлекая в хоровод запоздавших прохожих: