она ухитрялась творить такое, что ужасало весь мир. Поэтому я утверждаю, что немцам присуща некая особая глубина, которая резко контрастирует с их прежними высокими достижениями. Такое состояние известно в психопатологии как диссоциация, а привычная диссоциация является одним из признаков психопатической предрасположенности. Об этом подробнее говорится в моей работе «После катастрофы».

477 Разумеется, слово «психопатия» кажется непосвященному слишком резким и вызывает в воображении всевозможные ужасы, вроде сумасшедших домов и тому подобного. В качестве пояснения я хотел бы указать, что лишь крайне малая часть так называемых психопатов оказывается в лечебницах. Подавляющее большинство живет среди нас, в той части населения, которую принято считать «нормальной». Само понятие «нормальности» выражает идеал, а потому в психологии мы говорим о «пределах нормального», тем самым неявно допуская, что понятие нормальности существует в определенных границах и не может быть определено однозначно. Чуть в сторону – и некий психический процесс уже попадает в область аномального. Эти отклонения от «нормы» – а они широко распространены – остаются незамеченными до тех пор, пока не начинают проявляться подлинные симптомы заболевания. Впрочем, при появлении некоторых безошибочных признаков, внятных даже для неспециалиста, мы вправе ставить диагноз «психопатия» (речь о «страдании» и «милости» – paschein[278] – психики). Более легкие формы психопатии вполне обыденны, тогда как тяжелые случаи наблюдаются редко. Бесчисленное множество людей тем или иным образом, временно или хронически, немного нарушают норму. Если они скапливаются в большом количестве, как в любой толпе, возникают аномальные явления. Достаточно прочитать рассуждения Лебона о «психологии толпы»[279], чтобы понять мою точку зрения: человек как частичка людской массы психически аномален. Неведение в этом случае отнюдь не защищает от последствий.

478 В общем, любой, чей слух оскорбляет слово «психопатия», волен предложить для этого слова некую успокаивающую, утешительную замену, которая правильно отразит состояние ума, породившее национал-социализм. Как я уже сказал, моя цель далека от намерения оскорбить немецкий народ и состоит в том, чтобы диагностировать страдание, коренящееся в психике и послужившее причиной падения. Никто и никогда не убедит меня в том, что нацизм был навязан немецкому народу масонами, евреями или коварными англичанами – это звучит уж чересчур по-детски. Я слишком часто слышал подобные разговоры в лечебницах для душевнобольных.

479 Тому, кто стремится увидеть воочию действие психопатической неполноценности, следует изучить те способы, какими ответственные немцы, то есть представители образованных классов, реагируют на пресловутые faits et gestes[280]. Не подлежит сомнению тот факт, что очень многие немцы прежде всего раздосадованы поражением в войне. Значительная часть шокирована тем, что режим оккупационных сил местами проявляет суровость, несправедливость и даже жестокость – «ведь война уже закончилась». Они отказываются верить докладам о недостойном поведении Германии на территории Богемии, Польши, России, Греции, Голландии, Бельгии, Норвегии и Франции. «Конечно, всякое случалось, но ведь шла война». Несколько большее число немцев признает наличие концентрационных лагерей и «дурное поведение» солдат в Польше и других странах, но непременно пускается перечислять бесчинства англичан, начиная с англо-бурской войны, причем старательно не вспоминает ту войну, которую затеял предыдущий немецкий психопат – Вильгельм II. Кажется, что немцам попросту не приходит в голову очевидное, что чужой грех никоим образом не извиняет их собственного, что привычка обвинять других лишь обнажает их собственное невежество.

480 Наконец, имеется малая группа – лучшие люди нации, – открыто признающаяся: «Pater, peccavi in caelum et coram te»[281], «мы и вправду несем долю вины за бедствия, постигшие мир; мы знаем, что должны отвечать за последствия войны, затеянной ради утоления алчности и преступных намерений; нам не суждено избежать этой тяжкой участи, сколько бы мы ни сетовали и ни обвиняли остальных»[282]. На такое признание можно ответить лишь словами евангелиста: «Принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться, ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся»[283]. Мы словно разделяем радость, царящую в небесах по поводу раскаявшегося грешника, – и смятение девяноста девяти праведников[284].

481 Но что бросается в глаза уже в следующем предложении? «Тем не менее, как люди, открыто и с честным убеждением заявившие о себе как о евангельских христианах, мы должны и обязаны… обратить надлежащее внимание на то обстоятельство, что, по Евангелию, в наибольшей опасности находится тот, кто, убежденный в сознании собственной невиновности, судит и осуждает другого…[285] Мы не можем и не должны обходить молчанием тот факт, что иностранные государственные деятели и их правительства также сыграли немалую роль в первой европейской катастрофе, что они вели политику, до и после 1918 года, которая была политикой силы и опиралась на несправедливость, что, следовательно, они внесли свою лепту в инфляцию и экономический кризис, в обнищание немецкой нации, и тем самым подготовили почву для посева зубов дракона[286], из которых произрос национал-социализм».

482 То есть сначала утверждается, что никто не намерен кого-либо обвинять, а далее следует прямое обвинение. Противоречие проходит незамеченным. Когда исповедь и покаяние сопровождаются агрессивным обличением, истинность покаяния поневоле вызывает сомнения. Вряд ли авторы этого документа сознательно пытались смягчить впечатление от собственного признания, так что можем смело заключить – к сожалению, это верно для всех бесчисленных случаев, когда выдвигаются подобные доводы, – что налицо поразительное бессознательное влияние, роковые последствия которого видны невооруженным глазом.

483 Кроме того, мы должны спросить: признала ли Германия публично, что осознает свою вину, раз она теперь «судит и осуждает» других? Кажется, от внимания авторов документа ускользнуло то обстоятельство, что в Европе немало людей, способных составить собственное суждение, нисколько не обманутых этакой бессознательной наивностью. В итоге документ превращается в довольно нескромный монолог, полностью соответствующий клинической картине. Родители и учителя, судьи и психиатры хорошо знакомы с этой смесью раскаяния и жажды мести, с бессознательностью и безразличием к пагубному впечатлению от заявления, с эгоцентричным пренебрежением к ближним. Такая установка наносит ущерб самому объекту: она стремится показать раскаяние, но уже в следующий миг защищается и даже предпринимает нападение. Этот маневр фактически опровергает раскаяние, а защита оказывается бесполезной. Тут слишком много от бессознательного для целеполагания, тут нет приспособления к требованиям реальности и соответствия этим требованиям. Старая медицинская поговорка гласит: «Болезнь – это ослабленная припособляемость». В данном случае приспособление не имеет ни моральной, ни интеллектуальной ценности; оно неполноценно, причем неполноценно психопатически.

484 Я нисколько не стремлюсь обвинять или осуждать – упоминаю об этом только