Петя с замирающим сердцем подождал, пока все успокоится, апотом вынул заранее обвязанное вокруг камешка письмо и бросил его в темноеокошко.

Обливаясь холодным потом, Петя пополз назад, и, когданаконец добрался до своей брезентовой раскладушки и стал бесшумно раздеваться,услышал из-под одеяла зловещий шепот Павлика:

– Ага! Думаешь, я не знаю, куда ты шлялся? Бросать письмо.Скажи спасибо, что тебе еще не надрали уши.

– Нахал! – прошипел Петя.

– От такового слышу, – пробормотал Павлик, засыпая.

Неизвестно, как бы пережил Петя следующий день влихорадочном ожидании свидания, если бы не началась поливка сада. Петя сазартом крутил ручку цистерны, вытаскивая ведра, и выливал воду в бадью, откудаее уже разносили по всему саду. Он сам выбрал эту изнурительную, однообразнуюработу, потому что она не мешала ему думать о свидании.

Несмазанная ось железного решетчатого барабана утомительновизжала. Хрустела, накручиваясь и раскручиваясь, гремучая цепь. Тяжелое ведромедленно ползло вверх, роняя в гулкую темноту цистерны капли, которыеразбивались, как пистоны, и это же ведро потом легко падало вниз, увлекая засобой мокрую цепь, так что барабан как бы сам собой бешено крутился, и нужнобыло отскакивать в сторону, чтобы со всего маху не ударила ручка в ключицу.

Руки и спина ныли, ноги дрожали, рубашка промокла, жаркийпот струился по лицу и капал с подбородка, а Петя все крутил и крутил, не даваясебе отдыха. Он испытывал блаженство, которое один раз вдруг перешло вотчаяние, когда Петя заметил, что все вокруг потемнело, откуда-то наползласиняя туча, уже стал накрапывать дождик, готовый к вечеру превратиться в ливеньи помешать свиданию. Но, к счастью, ливень прошел стороной, туча растаяла, и квечеру откуда-то издалека повеяло прохладой, что было весьма кстати, так какпозволяло Пете надеть плащ.

Предзакатное солнце горело над степью, и, когда Петя вплаще, сделав из предусмотрительности огромный круг, появился на тропинкепротив флигелька, его тень была такой длинной, словно он шел на ходулях.

В монастыре на 16-й станции призывно звонили к вечерне.Далеко в степи слышалось печальное пение косарей. Белая стена флигелькаказалась телесно-розовой, и стекла маленьких окошек ослепительно блестелирасплавленным золотом. Руки у Пети были как ледяные, и во рту было тоже такхолодно, будто он наелся мятных лепешек.

Хотя для этого не имелось почти никаких оснований, но Петяпочему-то был уверен, что она непременно придет. Но, если говорить правду, всамой глубине души все-таки посасывал червячок сомнения.

Петя лег в траву, положил подбородок на кулаки я с такимнапряжением стал смотреть на домик, как будто всеми силами своей души хотелзаставить ее немедленно, сию же секунду, без малейшего промедления выйти встепь. В сущности, это была уже не любовь, а уязвленное самолюбие; не страсть,а упрямство; беспредметное смятение чувств, желание низвести свой идеал с небана землю и убедиться, что Марина решительно ничем не лучше других девочек,например Моти, даже наверное хуже.

И все-таки она продолжала оставаться в его воображенииединственной и недостижимой, несмотря на ячмень и подбородок башмачком, а можетбыть, именно вследствие этого. Когда вдруг между двумя приливами отчаяния инадежды он увидел знакомую фигурку, мелькнувшую перед домиком по пояс в полыни,Петя даже не сразу поверил своим глазам – так велико было его счастье.

Марина быстро – может быть, даже слишком быстро – шла кнему, прикрываясь рукой от солнца, бившего ей в лицо. На ней было короткоелетнее пальтишко с поднятым воротником; она была как-то по-новому причесана,хотя с тем же самым черным бантом, но и с веточкой жасмина в темных волосах.

– Здравствуйте, – сказала она, протягивая Пете руку. – Янасилу удрала. Вы не представляете, какая у меня ужасная мама! Вот увидите, онаменя сейчас будет звать домой. Пойдемте скорей.

Она улыбнулась и быстро побежала по дорожке в степь, увлекаяза собой Петю, который был совершенно сбит с толку и даже разочарован еенепринужденным обращением, в особенности откровенно-лукавой улыбкой.

Он ожидал совершенно другого, чего угодно: робости,смущения, молчаливого упрека, наконец, строгости, но только не этого. Можноподумать, что она только того и ждала, чтобы поскорей прибежать на свидание.Она даже не спросила, зачем он ее вызвал. И потом, этот жасмин в волосах!Теперь Петя увидел, что она только ростом мала, а на самом деле ей летпятнадцать, и она, наверно, довольно опытна в любовных делах; может быть, дажеуже целовалась.

Вообще она была похожа не на себя, а как бы на свою старшуюсестру.

– Вам не жарко в вашем плаще? – спросила она, оглядываясь находу.

– А вам не жарко в вашем пальто? – глухо сказал Петя.

Но она, видимо, не поняла иронии, потому что ответила:

– У меня летнее, а у вас теплый, шерстяной.

– Швейцарский, специально для гор! – не без хвастовствасказал Петя.

– Я заметила, – сказала Марина.

Они забрались довольно далеко от дома и теперь медленно шлирядом уже не по тропинке, а прямо по сусликовым норкам и по суховатым степнымцветам, отбрасывающим очень длинные тени. Они долго молчали, прислушиваясь, какпод ногами шуршат растения.

Солнце село за дальним курганом. Пробежал прохладныйветерок.

– Вы любите степь? – спросила Марина.

– Я люблю горы, – мрачно ответил Петя, совершенно не представляясебе, что же дальше делать.

Правда, он добился-таки своего: это было самое настоящеесвидание, даже больше – далекая прогулка вдвоем в степи, на закате. Но все жеПетя чувствовал себя крайне затруднительно. Она как-то сразу взяла над нимверх. Петя это отлично понимал.

– А я люблю степь, – сказала Марина, – хотя горы мне тоженравятся.

– Нет, горы лучше, – упрямо сказал Петя.

Никогда ему еще не было так трудно разговаривать с девочкой.Насколько легче, например, было с Мотей. Правда, Мотя его любила, а эта – ктоее знает… Самое ужасное заключалось в том, что она совершенно не интересуется,зачем он ее вызвал на свидание. Что это: притворство или равнодушие?

Между тем с каждой минутой она нравилась ему все больше ибольше. Он уже был без памяти в нее влюблен. И влюблен совсем не так, какраньше: не в далекую мечту, а в соблазнительно близкую действительность.