сдал экзамен, был принят на курс (вместе с Сальвадором Дали) и вернулся в Нью-Йорк сделать сценографию для пьесы Сарояна.

Тедди Гриффис была дочерью финансиста Стэнтона Гриффиса, владельца арены Мэдисон-сквер-гарден, а также приносивших дивиденды акций Standard Oil и Paramount Pictures[313]. Мы с Латушем знавали Тедди уже пару лет. Она приезжала к нам на выходные в дом на Статен-Айленд, а мы гостили у неё в доме в Нью-Кейнан, поэтому я был очень рад, когда Латуш сказал, что они поженятся. Тогда как раз стала очень популярной его песня A Ballad for Americans / «Баллада для американцев». Латуш попросил меня написать музыку на пространный текст, но меня смущала стилистика: много потаканий обывательскому вкусу. Тогда Латуш обратился к неофициальному композитору компартии Эрлу Робинсону[314]. Тот и написал музыку, которая сделала песню поистине народной[315]. Латуш часто подкалывал меня, что я в своё время дал отказ. «Не, ну ты не жалеешь, что отказался написать музыку к „Балладе для американцев“? Я ж к тебе первому пришёл, сукин ты сын!» Я отвечал Джону, что с моей музыкой получилась бы совершенно другая песня, которая не стала бы такой популярной. Впрочем, мой ответ его никак не радовал. Получалось, что в процессе создания песни первостепенную роль играет музыка, а не слова.

Приблизительно в то время власти решили пересмотреть моё право на социальное пособие. Я надеялся, что они не узнают о существовании моего отца, но они о нём узнали и отправили к нему инспектора. Инспектор был темнокожим и проверил не парадный вход, а служебный (так было написано в его инструкции, вначале представился он на парадном входе). В отчёте он написал: «В пособии не нуждается», мне сразу перестали присылать чек и исключили из списков сотрудников федерального музыкального проекта. «Чертовски правильно поступили», — заметил отец.

Практически одновременно с этими событиями министерство сельского хозяйства попросило меня написать музыку к фильму об эрозии в долине Рио-Гранде. Мои чеки были подписаны Генри Уоллесом[316], что вызвало у отца бурю недовольство правительством. «Боже, да куда же катится эта страна?!» — негодовал он. Кроме этого, отец считал, что с точки зрения этики член компартии не должен был получать правительственные деньги. Он совершенно не понимал, как я мог принять деньги, которые для меня должны быть «грязными». Я не мог признаться отцу, что мой интерес к красному «движению» сводился исключительно к тому, что думал я о нём, как о чём-то, способном внести разлад и разорвать в клочья. Партия была хорошо организована и могла создать массу проблем, что, как мне казалось, и давало основания поддерживать её. Чтобы пуще увериться в том, что я поступаю правильно[317], я похаживал на собрания Германо-американского союза[318], проходившие в танцплощадке Иннисфейл на Третьей авеню. Вдоль стен позади зала всегда стояла дюжина полицейских. На каждом собрании минуту или около того отводили на то, чтобы публика, стуча ногами о пол, скандировала: «Мочи евреев, мочи евреев, мочи евреев!» Однажды, когда я уходил с собрания раньше, чем обычно, полицейский у входной двери произнёс: «Зря рано уходишь. В этих парнях что-то есть». По указанию компартии Гарри вступил в Германо-американский союз и общался с его членами. Я старался не думать, что может произойти с ним, если те узнают, что он на самом деле «засланец с заданием».

Джейн не горела желанием ехать со мной в Нью-Мексико и жить там, пока я буду работать над музыкой к фильму. Но согласилась, когда я разрешил ей взять с собой нашего приятеля Боба Фолкнера, который работал в New Yorker и жил на Патчин-Плейс. Я так хотел вырваться из Нью-Йорка, что мне было совершенно всё равно, кто с нами поедет. Я знал, что Боб крепко выпивал, и понимал, что именно поэтому Джейн хочет, чтобы он поехал с нами. Она сказала, что мои «взгляды на жизнь» её настолько угнетают, что ей всё кажется безнадёжным, когда она в моём обществе. Так что, по её словам, она может быть со мной наедине только короткие периоды времени, после чего должна убежать от чувства неизбывной тоски по моей вине (гораздо позже она призналась, что боялась находиться со мной наедине, особенно вне Нью-Йорка). Боб смеялся без устали, и она надеялась, что его присутствие станет противовесом моей мрачности. Я, со своей стороны, предполагал, что смогу контролировать ситуацию и следить, чтобы Джейн не перепивала.

Несколько лет до этого я подавал заявку на стипендию Гуггенхайма для записи музыки в Африке, но мне отказали. Спустя некоторое время я снова подал заявку. На этот раз меня вызвали к ним в офис и попросили заново заполнить документы, отметив, что надо будет указать, что это проект «креативной музыки», а не что-либо другое (раньше я указывал в заявке, что хочу написать оперу). По поведению директора мне показалось, что на этот раз у меня есть шанс получить стипендию. Я поговорил с Биллом Сарояном и спросил его, сможет ли он сочинить для меня либретто, и хотя он утверждал, что никогда в жизни не был в опере, обещал что-нибудь прислать, когда я доберусь до Альбукерке.

Мы ехали из Чикаго на юг по автобану Санта-Фе. Я заметил, что небо просветляется, чувствуя, что жизнь снова обретает смысл. Меня охватило сложно определимое ощущение, неизбежно возникающее внутри каждый раз, когда я двигаюсь к чему-то новому. Я был твёрдо намерен после окончания работы над фильмом поехать в Мексику и оставаться там как можно дольше.

В 1940 г. Альбукерке был милым маленьким городишкой как раз того размера, который мне нравится. Мы нашли квартиру где-то в километре к северу от центра старого города, в предместьях. Тут жили самые обычные горожане, но влюблённые в Нью-Мексико и надеявшиеся приобщиться к вольной жизни, живя рядом с «настоящими людьми», то есть индейцами и испанцами. Такими и были наши соседи: дружелюбными, общительными, исполненными самых благих намерений, теми, кто читает Томаса Вулфа[319] и оставляет на столе открытые кувшины с вином. Наверняка, я им здорово надоедал своим неустанным бряцаньем на пианино, но они не жаловались.

Фильм снимал Ричард Боук. Он и его жена Салли были людьми развитыми, элегантными и хорошо воспитанными, какими могут быть только те, кто некогда приняли городской строй жизни сознательно. Они жили в деревне в большом глинобитном доме, который считался роскошным. Когда Салли показала мне паука «чёрная вдова» на колыбельке их ребёнка, я понял, что в сельской «роскоши» были