Я думал, ты не услышишь. – Я думала, ты не приедешь… – В половине третьего… Не хотел будить…». Он обернулся, запер дверь и сказал: пойдем скорее. Она пробормотала: «Ты здесь, а я как будто все еще жду тебя». Но он уже видел, где ее комната с белевшим углом раскрытой постели. «Не бойся, – шептал он, – я тебя поберегу. Скажи… Назови сроки». Она добросовестно назвала, глядя растерянно и одной рукой расстегивая пуговицы его куртки, а другой не позволяя ему развязать пояс черного кимоно. Гладкий шелк скользил. Невесомо слетел на пол.

Он опустил ее на постель, и она словно попала в жестокий прибой, который крутил, тащил и не давал дышать. «Постой, подожди, отпусти!» – вскрикнула она, и он мгновенно отпустил. Приподнялся с улыбкой, любуясь испугом. Провел щекой по щеке. Она почувствовала бугорки шрама и перестала сопротивляться. И опять прибой понес ее на камни, разжимая, как раковину. Когда все было открыто, он ощутил преграду, жестче отворил ей бедра и сорвался с цепи. Как будто цепь долго держала его за горло, а теперь рассыпалась. Освободительно. И это была она. Он не забывал ее ни на мгновенье.

Долго, стыдно и ужасно. И настолько больно, что ей приходилось стискивать волю, чтобы терпеть. И когда это наконец кончилось, она не успела исправиться: он увидел и прикушенные губы и зажмуренные ресницы. «Ну прости меня, ну прости, девочка моя», – шептал он с искренним раскаянием, сдерживая благодарный смех и целуя ее в глаза. «Я так тебя люблю…» – отвечала она, хотя на «прости» надо отвечать «прощаю».

Он рассказывал, как менял поезда и мысленно рвался прицепить себя вторым паровозом, чтоб побыстрей доехать. Ему было так радостно рассказывать, что он даже удивился – почему? Она слушала, улыбалась, осторожно обнимала его, но с нарастающим беспокойством. Пора было сказать одну вещь, которую говорить совсем не хотелось: попросить его встать, чтобы сменить простыни. Спокойно, чуть стеснительно, в тоне доверчивой дружеской простоты. Она долго собиралась с духом, но ничего не вышло. Еле выговорила, путаясь в словах и задыхаясь от мучительного смущения. Неловко встала и поскользнулась на брошенном халатике. Он вскочил и поддержал ее. На белой простыне горел вишневый круг. Как разлитое горячее вино. Его словно ожгло. Как будто тонкий язык огня побежал по телу. Он сжал ее, смял, бросил лицом в подушку и надолго потерял голову. Потом гладил, как ребенка, целовал растрепавшиеся косы, но она все не оборачивалась. «Девочка моя, маленькая моя, что? Больно?» Но теперь тон дружеской доверчивости был наготове. «Пройдет. Не смотри, а то мне неловко. Поменяю белье». Пятно протекло насквозь. Пришлось подстелить полотенце. Все это ужасно. Подхватила снятую простыню и убежала. Не знала, спешить или медлить. Холодной водой кровь отстиралась. Пальцы подрагивали. Пузырек с марганцевым порошком укатился под ванну. Еле вытащила.

Но вернулась с улыбкой. Он обнял ее в дверях, нежно уложил и стал целовать, опустившись на пол возле постели. И вдруг раскрыл ей колени, как раскрывают книгу, и прижался жадными, жесткими губами к самому пораненному месту. Она зажмурилась и старалась не дрожать.

Дрожала прозрачная занавеска, раннее солнце кружевным светом смотрело на постель. Заснули, крепко обнявшись, но скоро она проснулась и тихонько, чтобы не разбудить, змейкой вывернулась. Неслышно собралась. Глицерин должен был смягчить боль, но привычные синие штаны пришлось отложить. Сгрызла яблоко, чтоб не выходить из дому на голодный желудок. Написала записку, положила на нее ключи, на цыпочках отнесла в спальню. Портфель был приготовлен с вечера. У выхода в зеркале увидела багровые пятна на шее. Повязала косынку.

В центральном банке нужно было продлить договор, списать налог за проценты, внести страховые взносы, еще что-то. Заставила себя думать об этом. В прохладном сводчатом зале долго передвигалась от одной застекленной стойки к другой. Три высоких распахнутых окна смотрели в сквер, их фигурные решетки напоминали о границе.

Под колоннадой в тени лоточник торговал газетами. Выбрала правительственную и утреннюю. Приподняв стопку, нашла оппозиционную. У входа в сквер купила сладкую сигарку, закурила.

Пора было ответить себе откровенно. Признать, не обманываясь, что чувства у нее тягостные и угнетающие, а значит, ненужные, неправильные и безответственные. Увы, поэтичное слово «страсть» обозначает и такие подробности, как закатившийся пузырек с марганцовкой и марлевая салфетка с глицерином. Других подробностей она не допускает до памяти, а это тоже неправильно. Пора и о них спокойно подумать. Нет, спокойно не получается, ведь надо сказать себе, что все это очень хорошо. Этого надо хотеть. Радоваться этому. Может ли она радоваться? Конечно, пусть не за себя, а за него. Придется потерпеть. Она и сама не права. Не замирать надо, а участвовать. Дружескую доверчивость испытывать на самом деле, а не изображать через силу.

Нужно вернуться радостной. Ведь все хорошо. Он приехал. А она так его ждала, что даже не верила, что дождется. Сладкая сигарка помогла думать. Чтобы погасить ее, гранитная урна протягивала пепельницу.

Вдруг налетел порыв ветра, превратил струи фонтана в снежную, перистую сеть и взмахнул ею, как крылом, рассеяв вокруг радугу и брызги. Завизжали в восторге дети. Сирень рассыпала алые отблески.

– Приезжая, предъявите паспорт.

Двое шагнули ей навстречу. Нет, не полицейские. Она сразу догадалась, кто это. Молодые, сплошь в серо-мышастом. Высокая фуражка. Шаровары заправлены в сапоги. Она мгновенным движением накинула на шею ремешок портфеля. За ее спиной стоял третий, его выдавала тень.

– Дайте пройти.

Двое подбоченились, выставляя нарукавные повязки: «добровольцы порядка».

– Не имеете права останавливать. Не имеете права требовать документы.

Тень третьего качнула головой, подавая знак.

– Э-э-э, – сказал самый зеленый паренек. – Общество имеет право себя защищать. Да. Но добровольцы не требуют, а просят добровольно показать паспорт. Все по закону. Да.

– Нет. Вы нарушаете мои права в моей стране.

Народ у фонтана быстро поредел, оставшиеся делали вид, что ничего не замечают. Тень опять подала знак.

– Права честного человека… – уверенно начал мальчишка, но запнулся.

– … не пострадают, – подсказала тень.

– … не пострадают, если честный человек добровольно покажет паспорт добровольцам. А ты приезжая. То есть вы приезжая. Да. Мы пока что по-хорошему просим.

У тени появилась рука, в руке – плетка.

– Права им подавай, – сказала тень. – Все они такие.

Ополченским, отработанным приемом она крутанулась, выскальзывая из их кольца, и оказалась за спиной у пареньков, лицом к тени. Этот был постарше, с желтыми отечными щеками и словно приклеенными усиками. Не хотелось смотреть. Ведь в такой день запомнится.

– Забираем в штаб! – крикнул старший.

– Если вы ко мне прикоснетесь, я закричу: грабят.

– Держи ее!

– Грабят! Бандиты!