Вечер на разлучающем вокзале наступил не через тысячу лет, а словно через несколько минут. Шум, говор, запах перрона – все, что было волнующе-радостным, стало режущим и невыносимым.

Они молчали и молчали. В опущенном окне вагона трепыхалась занавеска. Он так и не вспомнил, почему нельзя остаться еще на несколько дней. Прощание давалось очень тяжело, хотя расставались совсем ненадолго. Но у обоих пропала уверенность, что это только начало.

Легкая занавеска, белая, но грязная, вылетела из окна прощальным взмахом. Оставалось две минуты. «Девочка моя, пойдем домой», – сказал он. Ее распухшие губы, искусанные волком, дрогнули в беззвучном шепоте. Как будто столкнулись «пойдем» и «нельзя». Потекла последняя минута. Он мог, даже и не говоря ничего, взять ее за руку и увести…«Заходите, пора!» – прикрикнул кондуктор, недовольно указывая на ступеньки. Он слепо подхватил саквояж и поднялся на площадку вагона. С лязгом, свистом и вздохом поезд тронулся. Она пошла рядом со ступеньками. Потом побежала, побежала… «Назад! Осторожно!» – сердился кондуктор.

Он мог бы спрыгнуть. Или выйти на первой же остановке. Или на второй. На третьей…

Войдя в зал ожидания, села в изнеможении на скамью, откинула голову на высокую спинку. Дыхание выравнивалось, стиснутые мышцы понемногу разжимались. И оказалось, что все тело болит, как избитое. Вдруг она почувствовала кровотечение. Что это такое? До конца женского месяца оставалось три дня. Может быть, сроки сбились. А может быть, не следовало бегать, когда больно даже ходить.

«Вам плохо?» – спросил подошедший дежурный, приглядываясь и принюхиваясь, не пьяная ли. «Плохо», – бессознательно ответила она. «Можете встать? Провожу в амбулаторию» – «Спасибо, нет. Проводите, пожалуйста, на стоянку, я поеду». Она решила поехать к доктору – старому другу, дедушкиному коллеге. В первый же день в столице она навестила его. Теперь лучше быть с ним, чем одной.

Старый доктор по привычке многих лет называл ее «девочка моя» и гневался с откровенностью медицинского цинизма. Осмотр и манипуляции прошли в мрачном молчании, потом он с досадой швырнул в лоток блеснувшее и зазвеневшее зеркало и разрешил: одевайся. Когда она вышла из-за ширмы, хмуро подозвал: «Ну-ка зев посмотрю. Открой рот и скажи «а». Так я и думал! Девочка моя, ты в уме такое позволять? Тебе нравилось, признавайся! А если нет, что это значит? Зачем ты терпела? Если он не знает, что можно, а что нельзя, почему не запретила? У тебя своя воля есть? Ты понимаешь, что он тебя повредил? Любовь – это дело десятое, а первое – слизистые оболочки. Ты дура набитая, девочка моя!»

Вынес приговор: никуда не пущу, тебя наблюдать надо, останешься ночевать здесь… Когда этот, твой… хватится, пусть идет сюда, я сам с ним поговорю. А хочешь правду, девочка моя, он и не хватится, не вернется. Такое у меня ясновидение.

Не вернется, согласилась она. Но телеграмму пришлет. «Жду, помню, люблю, прости меня, девочка моя». О дальнейшем ясновидение молчало. И она поняла, что в душевном ошеломлении трудно понять, что произошло, различить горе и счастье, надежду и ужас, преступление и наказание, начало и конец.

Последний запрос я дописал, когда сумерки легли на бумагу густо-зеленой тенью. Блаженно потянулся, закидывая руки за голову.

На улице было еще розово-ясно. Настойчивый стук, который я раньше слышал и не слышал, оказался загадочной работой на высоте. Старик-хозяин и двое соседей, сидя на крышах, еще залитых солнцем, крепили к стенам над вторым этажом какие-то брусья. Спросил, перекликнувшись. Вот оно что. Натянуть на кронштейнах проволоку, накрыть перекресток виноградным навесом. А если высокий воз? Нет, такого высокого не бывает. Хозяин отвечал смущенно-сдержанно. Я взялся за это дело – развести его дочь со сбежавшим мужем. Или выяснить, что предателя нет в живых. Анита не заходила, но весь день мелькала за окном в глубине сада.

Странно-приятное, но раздражающе-язвящее чувство крутило нервы. Поначалу оно пряталось, но нашептывало и покалывало. Утром, случайно встретив Феликса, я вдруг привязался проводить его на завод. Он обрадовался. То забегая вперед, то прыгая на одной ноге, горячо рассказывал, что на семейном совете решили сегодня же просить у города ссуду и начинать строительство. Остановившись у заводских дверей, я входил в подробности и переспрашивал. Он весь светился. Хлопал меня по плечу, тряс за руку, улыбался до ушей. Я и правда думал, что меня захватывает это мальчишеское сияние, но вдруг за решеткой распахнутого окна появился капитан. Он стоял вполоборота и, кажется, не видел нас. Но я ведь тоже стоял вполоборота и смотрел совсем в другую сторону. И очень хорошо понимал, с какой на самом деле целью я здесь оказался.

В обеденный перерыв через силу потащил себя в больницу, не ожидая ничего хорошего от визита. Но обошлось легко и почти мимо сознания, потому что сразу за больничными воротами подстерегла новая острая встреча – с капитаном. Он разговаривал с доктором. Похоже, прощался. Я коротко кивнул, не останавливаясь.

Раненого страдальца в палате не нашел. Чуть не поддался соблазну исчезнуть, оставив на тумбочке ритуальный гостинец – книгу и бутылку красного вина. Но спросил, где он, и спустился во внутренний дворик. Там было уютно. Арки, светлая тень винограда, в кадках фикусы и лавры, посередине питьевой фонтан – столбик с каменной чашей. Андрес недовольно опустил на колени газету. Голова перевязана, возле скамейки костыль.

Если вспоминать и разбираться, то было, разумеется, досадно. Он смотрел с высокомерной мрачностью и всей повадкой недоумевал, зачем я сюда явился. Впрочем, ничего трудного от меня не требовалось. Бодро-сочувственно расспрашивать о здоровье, простодушно не замечать неприязни, посещение не затягивать. Он хмурился, пожимал плечами, цедил «да, нет, не имеет значения». Постукивал по ладони свернутой газетой. На прощанье покосился на меня и хотел что-то спросить. Но дернул щекой и не спросил. Нет так нет. «Желаю скорейшего выздоровления» Все понятно. Оба хороши.

Солнце зашло, сумерки поднимались от земли к небу. Переодевшись и отказавшись от ужина, я вышел на улицу и свернул к школе, где шло заседание коллегии. Странное чувство напоминало приятную мускульную боль… как если бы существовали психические мышцы и ныли в поисках удобного положения. Это ли называется ревностью? Когда-то я брался объяснить Марте, что такое ревность, но, оказывается, не знал сам. Вдруг с оторопью сообразил, что не когда-то, а вчера! Но вчерашний полдень казался таким далеким, что попытка мысленно поставить его на правильное место вызывала умственное головокружение.

Зеленоватая темнота перетекла в синюю. Отворенные окна на втором этаже светились все теплее и ярче. А возникший рядом Феликс – еще ярче. На мои расспросы он опять захлебывался от полноты сердца. В увлечении договорился до того, что теперь можно – «ведь теперь можно, ты пойми, маленького родить! Ты представляешь – сын! А я – отец. Неужели так и будет? Говорю, а в голове не укладывается!» – «Что, уже ждете?» Он было смутился – «это я про потом, про после!», но сразу захохотал – прямо в звезды.