К сожалению – если «к сожалению», ее отсутствие раскрыло глаза капитану. Он понял, что давно ее не встречал и, оказывается, хотел увидеть. Поразмыслив, сказал себе, что это известно какой бес дразнит, а если серьезно, то и думать нельзя.

На следующий день, вечером, он решил зайти в дом ветеранов. Город содержал приют для одиноких инвалидов боевых действий.

Пришел и увидел ее. Она сидела напротив входа у окна, а в стекле распахнутой створки отражались часы-ходики, показывавшие половину третьего. То есть половину девятого, конечно, но в отражении так казалось. Потом он разглядел троих ветеранов в креслах на колесиках и ее младшую сестру. Девочка слушала сказку, ахая и прижимая к щекам ладошки, а она записывала, положив тетрадку на подоконник. Она первая увидела его и встала, здороваясь. Не краснела, не бледнела, в словах не путалась. Ветераны обрадовались, спросили его, не хочет ли тоже послушать. Хочет, конечно.

Сказка была о царе, пообещавшем белому голубю спасение и защиту. Каждый из трех рассказчиков лелеял свой вариант окончания. Конечно, его спросили, как бы он поступил на месте царя. Она ждала ответа, глядя так неотрывно, что он подумал … но сразу передумал. Не только она – все ждали, не сводя с него глаз. Он сказал, что на месте главного героя постарался бы изменить правила игры. Посторонние и подозрительные силы навязывают царю условия, а он безропотно им следует. Человек, отвечающий за других, не имеет права так поступать. Он сказал это и подумал, что внешние силы, пусть не подозрительные, а самые неизбежные, давно навязали ему условия, а он безропотно им следует. Именно потому, что отвечает за других. А она вдруг спросила, что на самом деле означают слова «груз ответственности». Словно услышала его мысли. Он сразу распрощался и ушел. Груз ответственности давил и сигналил: граждане-земляки навострили чуткие уши. Человек, отвечающий за других, не имеет права допускать пересуды…

Зима была тяжелая. Потом говорили «та самая зима». Вслед за изматывающими мелкими стычками в начале февраля случилось сильное нападение. Она была в охране обоза. Однажды днем – наверное, в половине третьего, но никто не запомнил, – раздался истошный вопль: капитан убит! Рядом с ней стоял пожилой ополченец с санитарной собакой. То есть со своей собственной собакой, но специально обученной. Большой дымчатый пес в парусиновой попонке с красным крестом, с ранцем на спине. Она села на землю и обняла пса. Шерсть жесткая, сверху мокрая, холодная, а в подшерстке теплая и пуховая. Дождя не было, а морось висела в воздухе, туман шевелился. Из тумана прибежала Герти, поднимала ее, трясла и кричала: «Жив, жив, ранен!» Оказывается, вокруг кричали все.

Сначала была опасность для жизни, в больнице трижды в день вывешивали бюллетени. Приехала его жена. Потом объявили, что опасности нет. Но и улучшений не было.

Для него это «упражнение в смерти» осталось переживанием блаженным. Покой, никаких страданий, тихое скольжение на волне, поистине самая легкая, райская смерть. Выздоровление началось с безумной боли, как будто смерть пришла еще раз, но теперь с мучениями. Стоило ли выздоравливать – это был вопрос. Сможет ли он остаться капитаном, неизвестно. Его жену граждане-земляки не любили. Уверенные, что жена должна быть здесь, на границе, рядом с мужем, они молча осуждали ее. Ей приходилось придумывать поводы, чтобы объясниться: ее удерживает только долг перед слабым здоровьем детей… Все напрасно. Сограждане считали, что дети тоже должны находиться здесь. Здесь и здоровье поправится, если впрямь слабое! Но не ее же обвинять, что все сложилось так, как сложилось. Мало того, что жизнь коротка и безотрадна, она вся уходит на ожидание. Обманывать себя можно только тогда, когда еще сохраняется иллюзия, будто есть нечто, чего можно дождаться. Надо принимать в расчет последствия ранения. Он знал, что если встанет и опять впряжется в лямку, то повезет воз и дальше. Впрягаться не хотелось. А тоскливые нежелания коварны, и у него начались осложнения: то нагноение швов, то плеврит… Сочувствующих земляков он велел благодарить и не пускать. А тем, кто пришел по делу, запретил отказывать. Однажды санитар спросил, примет ли он посетительниц по делу личному, но срочному. Конечно, примет, зовите. Это была она. Пришла со старшей сестрой. Принесла какие-то синие первоцветы. Да, весна уже наступила. У изголовья стоял стул. Она села. Сестра взяла у нее цветы, взяла стакан и сказала, что пойдет за водой. Вышла и затворила дверь. Она сползла на пол, нашла губами его пальцы и сказала то, что сама не запомнила. Он ответил то, что сам не запомнил. Болезнь его изглодала, по его пальцам можно было изучать кости. Но руки вдруг стали сильными. Он поднял ее, на какое-то мгновение они оказались в постели рядом. Под окном раздался громкий крик: половина третьего уже! – и негромкий окрик: тише, чего шумишь! Звякнуло стекло о ручку двери, послышались голоса Юджины и санитара. Марта потом признавалась, что меньше всего это было похоже на радость. Больше всего – на страх, отчаяние, что ли. А для него как будто еще раз началось выздоровление. Но теперь не с мучением, а с ликованием. Тоске и безнадежности он сопротивлялся, а ликованию сопротивляться не стал.

Разумеется, полная тайна. Разумеется, нехорошо и опасно. У него появились внутренние трудности при встречах со Старым Медведем. Он, кстати, не понимал, как может отец позволять такое дочери. Он сам своей дочери не позволил бы. Хотя, что же было? Им даже просто увидеться и поговорить почти не удавалось. Капитан всегда на виду, о нем всегда известно – должно быть известно, где он находится. Надо было сменить место действия. Марта уехала в столицу: накопились всякие житейские дела. Ему предоставили краткий отпуск для консультаций со светилом-профессором в санатории нервных болезней. Он выезжал не один, поэтому не мог сразу лететь к ней.

… Но вот когда он распрощается со спутниками… В тесной комнатке станционной почты на черный стол ляжет голубой бланк телеграммы, и бледными разведенными чернилами из чернильницы с утонувшей мухой, царапающим пером он напишет чародейные слова: «Буду завтра южным экспрессом. – И еще напишет: «Телеграфируйв третий вагон». В дороге, в третьем вагоне – получит от нее ответ. А потом увидит ее на перроне.

Впереди была бесконечность воли и счастья. Совершенно не сознавалось, что бесконечность кончится послезавтрашним вечером. Три дня и две ночи. Он зашел в вокзальную гостиницу принять душ и переодеться. Полусонный парикмахер невольно вскинулся от его шрамов, но вежливо оживился: «С границы? Шрамы украшают мужчину!» Но он еще не привык к своему новому лицу. Потом рубцы побледнеют, но тогда он багровели ужасно…

Ночь была уже совсем летняя, черно-прозрачная. Пустынный проспект уходил вдаль двумя рядами фонарей и платанов. Когда он подошел к ее дому, веял рассвет. Узорные ворота на кирпичных столбах были заперты, но калитка только притворена.

Цветущий открытый двор. Вот ее окна. На первом этаже сразу налево от ворот. Она спит. Не надо будить. Он стоял, стоял, стоял, глядя, как чернота стекол становится зеркально-стальной под светлеющим небом. Было очень тихо. Он тихо отворил и затворил тугую дверь парадного. Нашел стерженек звонка и тихо надавил. Колокольчик не зазвенел, а чуть-чуть стукнул, царапнулся, шорохнулся. Но через мгновенье дверь распахнулась. Они оба вскрикнули. Обнялись на пороге, спотыкаясь о брошенный саквояж. «Это ты? – Это ты?