Свернули на лесную дорогу. Там было по-настоящему темно. Только над головой лился яркий и светлый Млечный Путь.

Дорога пошла под уклон. Заблестела звездами речушка, дохнуло водой. На том берегу беззвучно метнулись две тени. Лисицы? Дробя воду плеском, тихо ступая среди светил, переправились. Но потом дорога завернула так круто, что пришлось спешиться и вести лошадей в руках. Выбрались. Где мы? Впереди было что-то… спящая деревенька. Понятно. Петлю мы срезали для тех двоих, с кем теперь прощались веселым полушепотом. Неслышно проехали по зачарованной улочке. Разогнались, полетели, полетели!

А вот и дуб-великан. Теперь прощались со мной и с Мартой. «Споем напоследок?» Это была не самая удачная мысль. Песня длилась бесконечно. Миленький уехал, не сказал куда, в темном небе светит синяя звезда.

Но уехали, наконец, и наши спутники.

Марта хотела развязать косынку, но я сказал: оставь так. Помолчали. Она тихонько тронула лошадь. «Постой, расстегни рубашку». Ее испуганная рука взлетела к горлу. Крючок у высокого ворота, он был единственный. «Сними ее совсем…» «Мы уже дома, – ответил улыбающийся полуночный голос из-под косынки. – Сам снимешь все, что захочешь» .

Вдруг жуткий крик ударил по нервам. Совсем недалеко. И даже не крик, а что-то мучительное, сверлящее, похожее разом на мяуканье, лай и рыданье. Вздрогнули лошади. Да и мы. «Шакал, – сказала Марта, опомнившись и смеясь. – Надо же. Вроде не время ему в мае выть». Тоскливому воплю ответил второй такой же, и сразу все стихло.

Звук под копытами изменился, мы остановились на мощеной площадке. Марта соскользнула с седла и растаяла в темноте, пока я придерживал лошадей.

Красный язычок огня сначала сгустил ночь, потом появилась рука с фонарем. Приподнялась, цепляя его на крюк, и в теплом подвижном свете блеснули, улыбнулись зрачки. Марта надела фартук – скорее белый балахон, и казалась белым привидением с черными глазами. Я решительно взялся за ремешки уздечки. Вороной предатель лез мне мордой в руки, словно просил прощения, и вдруг облизал лицо. Вот собака! Я великодушно простил.

Марта накинула на лошадей крученые мягкие веревки, унесла седла. В темноте поскрипела рукоять насоса, заплескала вода, звякнуло ведро. Она сняла фартук, перевесила фонарь. В круге света появился чугунный столбик колонки и керамический бак рукомойника, оплетенного шиповником. Желтый брусок мыла пахнул лимоном. «Умой меня», – попросил я шепотом. Ласковые ладони прикрыли мне веки и заскользили по лицу, намыливая и смывая пену. «Ты, оказывается, послушная: осталась в косынке». – «Ну, если тебе так хотелось», – прошептала она. Я обхватил ее голову, нашел губами губы под кисеей. «Почему целовать тебя все время приходится через что-нибудь?» Быстро выпустил ее, набрал в горсть воды и облил ей грудь. Нервные пальцы вновь почувствовали, что мокрая ткань кажется очень холодной, а живое тело под ней – очень горячим. Она нерешительно перехватывала мои руки. «Почему, радость? Разве нельзя?» – Нет… да… все можно! Смотри, ты луну ждал!»

Я невольно оглянулся. В густо-синем небе взошел ущербный месяц. А мы романтическими героями уставились на него. «Как ломоть хлеба», – сказала она.

Под месяцем тишина совсем замерла. Лошади еле слышно переговаривались в стойлах. Что-то порхнуло в траве. Обнявшись, мы по воздуху поплыли к дому. Я, наконец, развязал ей платок, а она то щекой, то губами гладила развязывающие пальцы.

Дверь все-таки оказалась заперта. Марта вытащила из кармана ключ на шнурке. «А говорили, у вас не запирают». – «Осторожно, милый, ступенька». Я неуверенно шагнул и вдруг ощутил чужое присутствие. Замер с сорвавшимся сердцем. Ее легкие шаги, сухой шорох спичечного коробка, короткий стеклянный стук – больше ничего не было слышно, но кто-то притаился, кто-то крался в темноте. Нет, не мерещится! Чиркнула спичка, вспыхнул огонь свечи, я хотел крикнуть не то «стой!», не то «беги!», темная тень взвилась, полетела – и оказалась котом. Следовало бы рассердиться, и сердце еще колотилось, но было истерически смешно.

Два силуэта в профиль. Кот стоял на столе на задних лапах, передними обнимал Марту за шею и лбом бодал ее в лоб. А потом совершенно ясно и почти что по по-человечески сказал: явилась? корми! Она подхватила его на руки и унесла. Потом вернулась, неся поднос с кувшином, стаканами, с хлебом и сыром. Поставила поднос на стол и сказала как-то очень дружески или привычно-супружески: «Выпьешь, милый? Проголодался?» В горле и правда пересохло. Я отпил вина, тихо отставил стакан, медленно обошел вокруг стола и взял ее за обе руки. Почему ты убегаешь? Нет, не убегаю, нет, я рада. А ты понимаешь, что я тебя больше не выпущу? Я тебя тоже…

… но внутренне вся сжалась. Комок стиснутой тревоги. Что с тобой, радость? Скажи, чего ты боишься. Нет-нет, я нет… Слышишь – ты все время говоришь какое-нибудь нет. Скажи – да. Да, да! Скажи – все можно. Все можно!

Я защипнул тонкую ткань ее рубашки, выдернул из-под пояса и разорвал снизу доверху. Испуганные ладони метнулись и заслонили грудь. Опусти руки. Не так и не туда. А теперь тоже разорви рубашку. Она стиснула мне плечи, то ли прижимаясь, то ли отталкивая, и шепнула в шею под ухом: «Зачем рвать такое рукоделье, я ее тихонько сниму, пойдем ко мне в комнату».

Дымок свечи веял мятой и яблоком. В маленькой побеленной спальне со стены на потолок изломились наши тени. Она подвинула на столе стеклянный стаканчик-подсвечник, ее пальцы налились вишнево-прозрачным светом. Она неуверенно отступала. Пойманная, обняла меня. Звякнули пряжки. Я быстро расстегнул ее пояс, потянул вниз тугие брюки, скользя ладонями по гладким бедрам. Но она тут же спутала мне руки рубашкой. Сквозь белый шелк огонек свечи раздробился. Она поцеловала меня через ткань и прошептала: «С защитой, милый». – «Я об этом не подумал. Доверься, я осторожно…» – «Я подумала и все приготовила». – «Неужели? А откуда ты ее…» Шептались и целовались, разделенные полуснятой рубашкой. Она тянула время. Чуть-чуть гладила мне ключицы. Она боялась. «Скажи словами то, что говоришь руками. Чего ты боишься?» – «Нет-нет, не боюсь. Я с тобой». – «Еще не со мной».

Быстро выпутался из рукавов и решительно опустил ее на постель, раздевая. Неширокий топчан, или тахта, или как сказать. Белое покрывало. Опять это отчаянное движение: она вцепилась мне в плечи, и обнимая и не подпуска. Она словно готовилась перетерпеть испытание.

«Мне так нравится, что ты боишься, – поскорей сказал, чтобы успокоить. – Больно совсем не будет, не жди». И услышал растерянный ответ: «Хоть бы и больно, пусть…» – «Ты моя храбрая луна. Нельзя такие разрешения. А если я воспользуюсь?» И вновь невозможный ответ: «Я потерплю…»

Ну что это? «Слушай, сокровище, раз навсегда. Ничего не нужно терпеть. Не вздумай и запрещаю. Если что не так, говорить словами, и руками, и как хочешь. Но я и сам замечу. Увидишь, что будет». Сосредоточенно сжатые губы вздрогнули, через силу двинулись и вдруг светло улыбнулись. «А теперь проведи язычком мне по губам. А теперь вот так. Похоже на танец. Нет, не только движениями. Еще и тем, что вихрь втягивает, кружит, а время останавливается. Сделай то же самое. Не бойся, не трону, пока не разрешишь. У тебя пальцы перед свечкой были вишневые и прозрачные. Я как будто обжегся этой свечкой, ты чувствуешь? У тебя самая вишневая тропинка. Уже можно? Самой тесной и счастливой дорогой?» «Да, да, – шептала она, – это ты, это ты…»