из Петербурга, где о них рассуждали еще полгода назад, то едва ли можно дать вес такому объяснению. Правдоподобнее причины, которые представлял сам Армфельт. Он высказал их Игельстрёму со всею искренностью, граничившей с неосторожностью. Он опасался, что если переговоры затянутся — королю это надоест и он уедет, тем более что кто-нибудь из его «прекрасной» гёгфорской свиты может приехать в Вереле и все испортить. Армфельт ручался честным словом и даже своей головой, что лишь бы приняла Императрица изложенные пункты, Густав их тотчас подпишет. С этой целью Армфельт брался постепенно приготовить его ежедневными рассказами о переговорах и прениях. Торопя соглашением, Армфельт по-прежнему просил величайшей тайны для намеченных пунктов этого соглашения. Только с громадными усилиями и терпением, по его словам, добился он от короля одобрения главных оснований; об остальных же изложенных им пунктах он скажет королю лишь тогда, когда они будут одобрены Императрицей. Армфельт продолжал бояться, чтобы, раз эти пункты огласятся, не явились доброжелатели, которые легко расстроили бы все дело. Эти опасения имели в виду все тех же Англию и Пруссию; Армфельт клялся, что и та и другая прилагают все старания к тому, чтобы не состоялось сепаратного мира между Россией и Швецией; король напротив желал мира без всяких посредников. Такое желание Армфельт мотивировал стремлением Густава достичь, чтобы прошлое было забыто Императрицей и она дала ему свою дружбу и доверие. Подкладка этих желаний была очевидна, да и Армфельт не стеснялся говорить о ней: во-первых, Густав надеялся, что Екатерина поможет ему в его частных денежных делах; во-вторых, что он может справедливо гордиться перед своими теперешними друзьями и союзниками в том, что умел достигнуть соглашения с Императрицей без их посредства.

Нельзя не видеть в этом, как и вообще во многих частностях здесь точно описываемых, немалой доли противоречия. Если король так горячо желал мира, то почему же нужно было избегать малейшего промедления, дабы переговоры ему не наскучили и он не бросил их? И почему, при настойчивости желания достигнуть дружбы Екатерины, нужно было, однако, опасаться каких-то ничтожных самих по себе влияний его свиты? Если мир без медиации с могущественной и всеми славимой Императрицей льстил его гордости именно перед Пруссией и Англией, без которых он умел обойтись, то каким образом нужно было ежечасно бояться, чтобы король не поддался именно их влиянию? Нельзя объяснить этих несообразностей легкомыслием Густава, который, как известно, умел задаваться крупными государственными задачами и разрешать их упорным преследованием цели. Во всяком случае, и горячему стремлению Густава покорить сердце Екатерины также нельзя дать здесь места. Не слышно ли во всех этих опасениях скорее голоса собственного самолюбия Армфельта, которому важно было, чтобы дело сделалось его руками, притом с поборонием величайших трудностей? И та и другая сторона тем более должны были быть ему признательны. Этим, разумеется, не подвергается сомнению искренность его желания достигнуть мира, которой Игельстрём давал полную веру. Может быть, с другой стороны грешили против строгой точности изложения и отчеты самого Игельстрёма о его свиданиях. О последнем писал он второпях, спеша отправкой курьера, и сам признавал, что в письме царит, может быть, непростительный беспорядок (il règne dans ma lettre une confusion impardonnable peutêtre). Действительно поспешность была велика: не успел он запечатать своего донесения, как от Армфельта летела новая записка:

«Умоляю ваше пр-во дать курьеру самые настоятельные приказания торопиться. Боюсь нетерпения и желаю общего блага; но не могу льстить себя такой надеждой, если дело затянется; причины имел уже честь сообщить». Вместе с этой запиской возвратилось Игельстрёму и письмо, отосланное им накануне вечером обратно через Сталя. Новую присылку его Армфельт оправдывал тем, что письмо было писано в присутствии короля, или вернее им продиктовано, и нельзя было его не отправить. Но контрпроекта мирных условий не было возвращено: сам Армфельт находил их неисполнимыми и даже обидными (choquants) для России[106].

Императрица отнеслась с обычным недоверием ко всем искренним, по-видимому, уверениям Армфельта. Она поспешила, поэтому, в отдельном неофициальном письме от 25-го июля открыть глаза своему уполномоченному.

«Из ваших писем гр. Салтыкову я вижу, что вы поступили как благородный и прямодушный рыцарь в переговорах ваших с г. Армфельтом. Это прямодушие побудило вас с негодованием отвергнуть нелепые и постыдные предложения, сделанные нам королем шведским и его наперсником, и вы очень хорошо поступили. Не смотря на то они вновь завязали переговоры, и вновь норовят обмануть нас. Все это делается для того, чтобы притворными мирными соглашениями отвести глаза своим собственным людям, желающим мира; в сущности, они имеют в нем нужду. У короля есть при этом другая цель — вытянуть денег от тех, кто их ему дает, угрожая отдельными с нами переговорами, если те не удовлетворят его надобности и жадности. Мне хотят продать этот мир или за деньги, или за пожертвования, или же обманув пустыми словами, которые можно было бы истолковать потом как угодно. Все это целая ткань ухищрений, в которых всего есть, кроме прямоты и сердечности. Итак, очень остерегитесь, чтобы не попасть в обман и продолжайте действовать, так как вы начали, — с вашими прирожденными откровенностью и вежливостью, и заставьте их принять наш проект, или прервите, эти разговоры, которые не привели бы меня ни к чему».

Екатерина была раздражена и к приведенному письму, очевидно ею продиктованному, приписала еще собственноручно: «У этих ребят есть еще конек: им очень хотелось бы сказать, что предписывают нам законы. Мне очень нравится этот трехдневный срок, который милостиво дают нам на ответ. Подумаешь, что король диктовал его опьяненный: только не славою, а вином.

Раздражение переходило границы, выражалось и прямо несправедливостью: из всего хода объяснений Армфельта ясно, что трехдневного срока он не предписывал, а просил, в заботе, чтобы промедление не повлияло вредно на его вспыльчивого и необузданного государя.

Поддавшись увлечению этой новой вспышкой неприязни к своему врагу-родственнику и постоянно подозревая его искренность, что, впрочем, далеко не было безосновательно. Екатерина припомнила разные эпизоды последней фазы переговоров с Густавом. Она нашла новую пищу своим подозрениям, и поспешила сообщить о них Игельстрёму другим письмом, посланным в тот же богатый указами день 25-го июля.

«В одном из писем барона Армфельта я заметила одно выражение, которое мне пришло теперь на ум. Между всякой болтовней он говорит, что король желал бы сойтись со мной на прежнюю ногу. Эта идея может внушить ему другую, именно явиться сюда, так или иначе, смотря по мере смелости и свойственной ему взбалмошности. Он имел уже такую мысль