на противоположную связь: «<…> мы созданы словом; и словом своим создаем, нарицая, все вещи; именованье – творение <…>»[755]. И у него «мысль срослась со словом»[756], но совсем не традиционным способом. Его слово – не служанка, а госпожа. Оно не передает смысл, а создает смысл. Это не имеет ничего общего с бессмысленным словом.

Рассмотрим пример сочетания слов у Белого. Языковые ассоциации могут быть самыми различными, например, фонетическими. Для сближения слов (а соответственно, если слова обозначают явления, то и называемых ими явлений) в предложении бывает достаточно сходства повторяющихся в них слогов или букв, выражающих перекликающиеся звуки. Описание знакомого каждому явления, грозы, в нижеследующем примере складывается в фантастическую картину по принципу развертывания звеньев сложной метафоры, состав которой отчасти определяется повторением звуков «ор», «ро», «ол», «ло», «бр», «кр», «гр», «кл»:

Вставали огромные орды под небо; и безбородые головы там торчали над липами; среброглазыми молньями заморгали; обелоглавили небо; кричали громами; катали-кидали корявые клади с огромного кома: нам на голову[757].

Последняя аллитерация могла бы быть фрагментом стихотворения или детской считалки:

кричали громами;

катали-кидали

корявые клади

с огромного кома

С одной стороны, четверостишие, несмотря на присутствие слова гром, выглядит самодостаточным. Оно подходит под приводившееся выше определение Белым поэтической речи: она «ничего не доказывает словами; слова группируются здесь так, что совокупность их дает образ; логическое значение этого образа неопределенно; зрительная наглядность его неопределенна также <…>»[758]. То же можно сказать об отрывке в целом, несмотря на присутствие слова молния и несколько большую зрительную наглядность: он создает образ – и ничего не доказывает и не предлагает никакого определенного логического значения.

Трудно не заметить аналогии между таким сочетанием слов в целое, звукословием, по выражению Белого, и механизмом работы бессознательного, постулированным Лаканом через много лет после экспериментов Белого. Школа Лакана полагает, что в бессознательном слова могут быть связанными между собой, так сказать, в «бессознательно осмысленном» единстве, «так как они содержат определенное количество идентичных фонем и букв, основных строительных блоков, соответственно, речи и письма. Таким образом они могут ассоциироваться в бессознательном, хотя и не ассоциируются между собой в сознании <…>. Язык, при его функционировании на уровне бессознательного, подчиняется своего рода грамматике, то есть некоему набору правил <…>»[759].

С другой же стороны, присутствие слов гром и молния все-таки отсылает к явлениям, и образ связывается с означаемым – грозой. Слово, если оно существует и участвует в образовании хоть сколько-нибудь связного текста, не может совсем ничего не значить. В художественном тексте, как, впрочем, и в бессознательном, и даже в бреду, не может ничего – совсем ничего – не происходить. Означающим не дано, разве только в алгебре, жить в полной независимости от означаемых. Полный отрыв одних от других возможен лишь в идеале. «Котик Летаев», во многих его частях, приближается к этому идеалу, как, возможно, никакой другой текст, но трудно представить его реализацию на сто процентов.

Можно провести мысленный эксперимент: представить один и тот же отрывок сначала как связи только между одними означающими в чистом виде – а потом попытаться включить означаемые, найти значение. Обратимся к примеру, в котором языковые ассоциации сразу заметны, а вот связь с явлениями – нет:

<…> понятие – щит от титана; оно – в бредах остров: в бестолочь разбиваются бреды; и из толока – толчеи – мне слагается: толк.

Толкования – толки – ямою мне вдавили под землю мои стародавние бреды <…>[760].

Попробуем истолковать эти два предложения, что могут показаться малоосмысленным лепетом и точно кажутся имитацией бессознательного. Первым из фонетически связанных слов идет бестолочь. Последующие однокоренные или созвучные ему слова явно с ним перекликаются. Толока (родительный падеж от толок) подставлено к нему по принципу звукового подобия. Толок, воспроизводя основную часть слова бес-толочь, однако не ведет к производству значения в нем. Толок ничего определенного не значит; функция его – быть потенциально открытым для последующих сближений и воспринять любое из фонетически близких сравнений (толпа, толчение, толкучка, толкование, толк, толокно и т. д.).

Следующее в ряду слово – толчеи (род. п., ед. ч. от толчея), предположительно происходящее от толкаться, но не вдвоем, а в толпе. Оно направляет течение мысли к скоплению, тесноте и толкучке, как бы обещая утверждение определенного переносного значения. Но следующим словом оказывается толк, по значению связанное со смыслом, пользой, целесообразностью – и не связанное с толпой. Попытка нащупать смысловую связь срывается. Слово толк позиционно, по своему центральному положению в ряду, может распространять свое семантическое поле регрессивно и прогрессивно и при этом само подвергаться влиянию своих соседей по синтаксической цепи. Но смысловой ряд не выстраивается. Потенциальные значения, говоря нестрого, толпятся в нем, толкуя между собой, и, толча воду в ступе, без толку толкаются, не зная к какому толку в конце концов притулиться. Получается толчея смыслов и бестолковость.

Во второй фразе фигурируют толкования и толки. Толкование как придание смысла здесь соперничает с другим возможным значением – толковать как разговаривать, рассуждать, обсуждать, судачить. Толки тоже вносит свой вклад в рассеивание значения: оно может прочитываться и как множественное число толка (множественность толков) и одновременно как толки–слухи–пересуды, образ, компрометирующий толк и превращающий его в бестолочь.

Круг замкнулся? Можно, в некотором смысле, и так сказать. Или, скорее, цепь вернулась к своему изначальному звену на новом витке спирали, показав свою принципиальную амбивалентность и незавершенность, наглядно рассказав нам о способности языка автономно функционировать, не производя определенного значения. Такое столпотворение смыслов при сохранении грамматического и синтаксического порядка, согласно Лакану, в высшей степени характерно для сцепления слов в бессознательном. О письме Белого, пожалуй, можно было бы сказать, перевернув формулу Лакана: «L᾽inconscient est structuré comme un langage» (Бессознательное структурируется как некий язык)[761] – язык структурируется как бессознательное (un langage est structuré comme l᾽inconscient). Вспомним, однако, что Белый не записывал, а имитировал бессознательное. Связь его письма с бессознательным проявляется, весьма сложным образом, не только в загадочности выражений, но и в спрятанной за ними определенности значений. Скоро мы к этому вернемся на примере того же отрывка.

Детское сознание служит в «Котике Летаеве» полем семиотических игр языка в силу своей естественной приближенности к бессознательному, к реальному порядку, что позволяет соблюсти, так сказать, чистоту эксперимента в воспроизведении речевых ассоциаций. В качестве иллюстрации воспользуемся вновь наблюдениями Выготского, на этот раз над детской «автономной речью», переходным феноменом между безъязыкостью и полноценной речью. Примечательно совпадение экспериментальных наблюдений психолога с постулированным Лаканом механизмом «бессознательной осмысленности» языковых ассоциаций и – с используемой Белым техникой развертывания текста. Выготский излагает следующий случай развития детского языка:

Энгелина – 1 год 3 мес. У нее слово «ка» имело 1 1 значений <…>. Первоначально (в 1 1 мес.) это желтый камень, которым девочка играет. Затем так же обозначается яичное мыло, а затем все камни любого цвета и любой формы. Затем до 1 года 1 мес. так обозначается каша, потом большие куски сахара, потом все сладкое, кисель, котлетка, катушка, карандаш и мыльница с мылом[762].

На первый взгляд, такой ряд значений кажется случайным, однако Выготский устанавливает закономерность:

Здесь значение распространилось от желтого камня на желтое мыло. Это понятно. Дальше так же называется любой камень, это тоже понятно. Дальше все сладкое, как кисель, может получить это значение, раз сахар так называется. Но карандаш, катушка не стоят ни в каком отношении по сходству признаков к этим предметам. «Ка» в данном случае представляет собой начало слов «карандаш», «катушка» в языке взрослых. Тут звуковое сходство[763].