Разнородные предметы бессознательно сведены ребенком в одну категорию – их общим означающим «ка». Этот случай можно было бы назвать собирательной моделью интересующего нас бессознательного функционирования языка: здесь как бы в свернутом виде одновременно присутствуют различные принципы ассоциативной группировки слов. В звеньях этой последовательно развивающейся цепочки значений бессознательно актуализируются не один, а два или более признака, объединяющие объект с одними предметами по признаку цветового сходства, с другими – фонетического сходства, с третьими – вкусового, и так далее. Выготский в заключение констатирует:

Одни предметы входят в состав значения этого слова по одному признаку, другие – по другому. Например, желтое мыло вошло по признаку цвета, кисель – по признаку сладкого, камень – по признаку твердого, а катушка, карандаш – по звуковому сходству. Все эти значения образуют семью предметов, которые обозначаются одним словом «ка»[764].

Общие знаменатели, созданные Белым по тому же принципу, что ассоциации Энгелины, или даже идентичные им (цветовые, фонетические), объединяют в связные единства означающие весьма и весьма далеко друг от друга отстоящих означаемых. Сосуществуя в примере Выготского, они представляют собой как бы жизненную иллюстрацию письма Белого и техники самосочинения.

Теперь вернемся к цитированному ранее отрывку с множеством слов, перекликающихся в качестве, по выражению Белого, звукообразов со словом толк. Посмотрим не стоят ли за этим звукословием и другие образы, возможно, все-таки выстраивающие определенное значение, зашифрованный смысл. В нем есть общее с речью Энгелины, продвигающейся от хаоса безъязыкости к овладению речью.

Слово бреды трижды появляется в этом коротком отрезке, хотя оно не созвучно с толком и потому не вписывается в фонетический ряд. На то должна быть причина. Я вижу ее в том, что бреды начинают – и они же заканчивают – несколько более длинный ряд, представляющий не созвучия, а скрытое, замаскированное фонетическим рядом, продвижение смысла, выработку значения.

Первое предложение («<…> понятие – щит от титана; оно – в бредах остров: в бестолочь разбиваются бреды; и из толока – толчеи – мне слагается: толк») пунктиром прочерчивает продвижение от бредов (и бестолочи, то есть бестолковости, отсутствия смысла или разума) к толку, осмысленности. Голова героя полнится бредами – это отправная точка. Затем бреды разрушаются – разбиваются в бестолочь, что означает отсутствие толка, разума. Но бес-толочь перекликается с толчением, измельчением в бесформенный толок (перемелется – мука будет). И вот в этой массе начинается толчея, что-то происходит, какое-то движение, постепенно придающее толоку форму. В итоге – «слагается: толк»! Наступает прояснение, приходит ясность, обретается смысл. Создание значения завершено, и в данном случае в нем нет ни амбивалентности, ни незаконченности. Возможно, именно поэтому Белый вопрошал: «Что непонятно?»

Означающие крепко сцеплены между собой: бреды – бестолочь – толок – толчея – толк. Но за каждым из них стоит и вполне определенное, актуализируемое и смысловым, и звуковым контекстом, означаемое. Одно не мешает другому, наоборот, два вида связи замечательно взаимодействуют, с помощью и звука, и образа, и значения. Белый труден для читателя не только потому, что слова, сцепляясь друг с другом, имеют тенденцию отрываться от референтного ряда, но еще и потому, что его референтные ряды исключительно сложны. Он пишет о материях второго и третьего ряда, об отражениях отражений, которые невероятно трудны для понимания. Язык, второй главный герой «Котика Летаева» – реальность сверхсложная.

В отрывке о бредах и толках есть еще одно предложение: «Толкования – толки – ямою мне вдавили под землю мои стародавние бреды <…>». Оно продолжает ряд означающих, который становится длиннее и формально сворачивается в круг, поскольку заканчивается словом, с которого начиналось: бреды – бестолочь – толок – толчея – толк – толкования – толки – бреды. С точки зрения значения (в отличие от звука), второе предложение не столько продолжает, сколько кратко повторяет и поясняет первое. Появляются немного иные оттенки, но не иной смысл. Толкования – объяснения, размышления, рассуждения – вступают в союз с толками. Последние могут быть множественным числом толка, то есть постигнутого смысла, а могут намекать на разговоры и слухи, что в данном контексте представляется менее вероятным. В любом случае складывается значение вытеснения бредов и сумятицы – началом разумным или, по меньшей мере, стремящимся к обсуждению, осмыслению и прояснению.

В этом повторение и пояснение смысла первого предложения. А небольшое его продолжение заключается в том, что второе предложение подводит итог сказанному в первом: силы разума то ли похоронили бреды, то ли загнали в подсознание – «ямою мне вдавили под землю мои стародавние бреды». Думаю, что автор имел в виду скорее второе.

Просматриваются две интерпретации связи этого куска с общим замыслом произведения. Они не исключают одна другую, и обе кажутся мне верными.

Первая проста, как история болезни, о которой Белый поведал в мемуарах: мальчиком он болел, был в жару, бредил – а потом поправился и вернулся к ясному сознанию. Не так подробно, но говорится об этом и в «Котике Летаеве», прямым текстом: «<…> я непрерывно болел: дизентериею, скарлатиной и корью <…>»[765].

Вторая интерпретация связана с космогоническими мотивами в романе и с важным аспектом представлений Белого о языке. Бреды – образ не оформившегося еще, не структурированного языком сознания ребенка, и одновременно хаоса долингвистической эры. Корь или скарлатина здесь уже ни при чем, они просто помогли автору смоделировать ситуацию. Ребенок осваивает речь и с ее помощью придает миру форму и обозначает связи между предметами. Доязыковая бесформенность уступает место взрослой ясности. Но не исчезает, а в дремлющем состоянии прячется где-то глубоко внутри. Поэтому вдавливание в яму под землей – образ скорее всего не могилы, в которую бреды сошли безвозвратно, а подсознания, куда они отступают, чтобы продолжить жизнь в условиях подполья.

Конечно, можно было попросту сказать: по мере выздоровления ребенка бред горячечного сознания рассеивался и уступал место ясному видению действительности. Или: хаос первобытного восприятия структурируется с помощью языка. Но тогда не было бы загадки, красоты, магии слов. Поэтому Белый не просто зарисовывал и копировал действительность – эти его слова понимать буквально было бы наивно. Копии не создают поэтической речи, а только ее он признавал достойной места в художественном произведении.

Отношения между языком и миром явлений действительно находятся в центре философии языка Белого, но его подход гораздо сложнее, чем выстраивание линейных соответствий между словами и объектами. И наоборот: Белый часто избегает линейных соответствий между словами и объектами, но его подход гораздо сложнее, чем отрицание связи между ними. Если бы такая связь отсутствовала, каким образом автобиографичность его текстов стала бы не просто заметной, но бросающейся в глаза? В том же «Котике Летаеве» Белый ясно описывает легко узнаваемые картины своего детства.

В том же «Котике Летаеве» он пользуется прозрачно ясными метафорами. Вот, например, музыкальные впечатления Котика:

Если бы всему тому – смерзнуться, то ретивые ритмы бы стали ветвями; а бьющие пульсы – иглинками; там стояла бы елочка; все мелодийки из нее вырастали игрушкой; из трепещущих, блещущих звуков сложились бы нити и бусы; а из кипящих, летящих аккордов – хлопушки; застрекотали бы ломкими бусами хрустали дишкантов; а басы бы надулись большими шарами из блесков; да, мелодия – елочка, где дишканты – канитель, а объяснение звуков – возжжение блесков над блесками <…>[766].

Развернутая метафора, которая на первый взгляд представляется не более чем риторическим украшением воспоминания, оказывается лингвистической игрой со своей логикой. Перед нами комбинация двух рядов: звукового («музыкального») и зрительного («новогоднего»). Элементы зрительного ряда объединены в целое – как соприкасающиеся между собой части новогодней елки. Каждый же из элементов музыкального ряда уподоблен части елочки. Музыкальная метонимия попадает в поле новогодней метонимии и начинает функционировать по ее законам: элементы музыкального ряда объединяются между собой по той же логике – как соприкасающиеся между собой части мелодии. Часть музыкального целого несет по отношению к мелодии такую же функцию как часть новогоднего целого по отношению к елке. Достигаемая таким образом взаимообратимость