Где-то на боковой лестнице в глаза Аленебросилась толпа слуг, помиравшая со смеху, глядя на забавы господские. Средихохочущих лиц одно поражало своим выражением: лицо Леньки. Бледное, вытянутое,с потемневшими, испуганными глазами. Увидев, что Алена смотрит на него, Леньказамахал руками, не то желая остановить ее, не то сказать что-то, однаковереница танцующих в это время пустилась бегом, и Алену увлекло вперед.

Она оглянулась – Аржанов шел следом, не сводяс нее глаз. От сердца сразу отлегло – и тем ужаснее показалось ей внезапноеявление Катюшки, громогласно объявившей, что, поскольку утром им с Фрицем ехатьчем свет, сейчас уже пора возвращаться домой.

Рука Алены была мгновенно отпущена, однакоАржанов смотрел так тоскливо, что Алена поняла: ничего не потеряно, и,расставаясь сейчас, они непременно увидятся завтра. Она попыталась сказать емуоб этом взглядом. Он улыбнулся. От этой улыбки можно было сойти с ума. От этихприщуренных глаз… Только теперь, омытая весельем вечера и нежностью Егора,Алена осознала, в какой беспросветной тоске жила все время с тех пор, как нашлаего – и потеряла. Она уверяла себя, что отныне все будет иначе, но сердце всеже падало, болело, когда Катюшка уводила ее, когда заталкивала в карету.

В это время в честь отбывающих иноземцевначался фейерверк, состоящий из ракет, огненных колес, водяных хвостов, белогои голубого огня, искрами упадающего с небес. По обе стороны кареты возникали иисчезали разноцветные сполохи, Катюшка с Фрицем кричали в восторге, а Аленаедва сдерживала слезы: почему казалось, будто мимолетное счастье ее рассыпалосьвдруг, будто этот неживой огонь, будто призрачный жар-цвет? Почему?

* * *

Дома к ней бросился было Ленечка, хотел что-тосказать, но Алене, ей-богу, было не до него! Вихрь, именуемый Катюшкою,закружил ее на всю ночь связыванием последних узлов, упаковкой последнейпосуды, поисками каких-то пропавших мелочей, о которых Катюшка не вспоминаламесяцами, но которые вдруг оказались жизненно важными… До самого утра не то чтоне прилегли – не присели ни на минуту, и Алена была полумертва от усталости,когда осознала себя стоящей на крыльце, обцелованной Катюшкою и облитой ееслезами, тупо машущей вслед удаляющейся карете, просевшей под тяжестьюбессчетных узлов и сундуков. И это были только Катюшкины вещи: багаж Фрицавезли на отдельной телеге. Из одного окошка кареты высовывалась взлохмаченнаяКатюшкина, из другого – стриженая Фрицева голова, их машущие руки.

– А на чудище мы так и непоглядели! – донесся еще плаксивый Катюшкин вскрик, а потом и карету, иголоса, и даже скрип колес поглотил густой туман, холодной сырой пеленоюползущий по огородам, так что на расстоянии десяти шагов ничего не было видно,кроме острых крыш… Чудилось, все покрыто странным, неподвижным разливомневедомой белой реки.

– Уехали? – недоверчиво спросилаАлена у утренней тишины.

Она знала, предвидела, что будет скучать поКатюшке, но сейчас слишком устала, чтобы ощутить боль от разлуки с неугомоннойподружкою. Теперь она опять одна осталась… некому слова сказать, не с кемпосмеяться, некого побранить. Одиночество! Конечно, есть Ленечка. И может быть…

Теплая волна прихлынула к сердцу, и Аленаукрадкой улыбнулась. Может быть, еще нынче. Нынче же вечером. Или завтра. Нет,лучше сегодня!

Прислуга, всхлипывая, разбрелась по дому.Ленька затворял ворота.

«Спросить его, чего хотел сказать, – струдом вспомнила Алена. – И спать… спать до вечера…»

Вдруг ее бросило в пот, а через мгновениепробрало ознобом. Мерзкий железный привкус появился во рту, голова закружилась– и Алена едва успела перегнуться с крыльца, как ее вывернуло в жесточайшемприступе рвоты.

Слабость охватила такая, что Алена упала бытут же, на ступеньках, да на счастье Ленька набежал, подхватил, усадил.

– Ты что? – Он торопливо отер еепотный лоб, стал дышать на ледяные руки. – Уж не отравилась ли? Ну,говори? Hе он ли чего подсунул, душегуб? Пила вчера что? Ела?

От изумления Алена забыла про тошноту. Ленькабыл на себя не похож, вовсе сумасшедший.

– Да у меня маковой росинки с обеда ворту не было, – сказала она, с отвращением вытирая губы. – На ужин мыне остались, уехали собираться. И меня уже которое утро тошнит, выполоскало,правда, впервые…

В Ленькиных глазах что-то мелькнуло – Аленаобмерла. Не может быть, чтобы и ему пришла та же самая мысль… та же самая!

«Господи Иисусе, матушка ПресвятаяБогородица… – Алена едва могла поднять руку перекреститься. – А нукак я беременна?»

Догадка была такой внезапной, такой пугающей,что Алена замахала руками, отгоняя ее, и, будто дитя, которое торопится заговоритьо другом, о чем угодно, только не о самом страшном, спросила у Ленечки –жалобно, едва ли соображая, о чем вообще говорит:

– Какой еще душегуб? Кто меня отравитьхотел?

– Кто? – сощурился Ленька. – Тыразве не признала его? Я-то думал, ты с ним плясала оттого, что поглядетьпоближе хотела. Но, скажу тебе, с этим волком шутить опасно! Без жалости, безсовести!

– С кем я танцевала? – беспомощноуставилась на него Алена. – Это Аржанов, он…

– Знаю, кто он! – с ненавистьюперебил Ленька. – Сыскарь государев. Сто лет его знаю, а только теперьразглядел толком. Ты что же, Алена, вовсе без глаз? Неужели не признала его? Даведь это он, он! Порази меня господь на этом месте, коли лгу! Это он! Тотсамый, что у Никодима на цепи сидел! Мы с тобой его спасли, а он… Он и естьубийца! На дыбу пойду, но докажу, на пытки! Хотел еще вчера «Слово и дело!»вскричать, да… Алена! Алена, ты что?! Алена!..

Голос Леньки сделался тоньше комариного писка,а лицо его вдруг исчезло, растворилось в душной мгле, которая навалилась наАлену – и завладела всем ее существом.

– Не надо. Не говори. Молчи…

– Да я молчу, молчу!

– Не надо. Ни словечка! Hельзя!

– Да молчу я, вот те крест – молчу!

Алена слабо, жалобно застонала. Эти два голосанепрестанно доносились до нее из какой-то далекой дали и мучили до слез. Притомее не оставляло ощущение, что один из голосов принадлежит ей. Она пыталасьостановить хотя бы его, крепко стискивала губы, но снова бормотала и сноваслушала назойливое, однообразно-гнетущее:

– Никому ни слова. Молчи! Hикому…

– Молчу. Да, никому…