Алене хотелось пить. Губы так пересохли, чтоказались жесткими, будто песок. Хотела попросить у кого-нибудь водицы, новместо этого опять принялась твердить:

– Hельзя никому…

– Никому, черт бы меня подрал! – яростновыкрикнул кто-то рядом, и немилосердные руки схватили, затрясли Алену: – Хватиттебе! Довольно! Очнись!

Алена с усилием открыла глаза, и свет дняпробился к ее взору и помраченному разуму.

Чье-то лицо кривилось, мелькало перед ней. Даэто же Ленька! Алена обрадовалась ему и жалобно попросила напиться. И когдапрохладные глотки успокоили ее и сердце забилось ровнее, она вдруг осознала,что и впрямь: один голос принадлежал ей, а второй – Ленечке. О чем же это онибубнили? О чем же Алена его так настойчиво просила? И в то же мгновение онавспомнила – о чем…

– Не может этого быть, –пробормотала она. – Не может! Ты не должен никому говорить!

– Тьфу! – ожесточенно сплюнулЛенька. – Вот же пропастина! Да я уже другой час от тебя только и слышу:молчи да молчи. Уж подумал, умом повредилась девка. Почему не может быть, скажина милость? Почему я должен молчать?!

Что ему сказать? Про Иванову ночь? Протенистый овраг? Про то, что душа душу знает? Про тайну, сокровенную, греховнуютайну ее плоти?..

Cердце опять задрожало, замельтешило.Мгновенным бабьим исчислением Алена подсчитала дни. Почти два месяца минуло,как у них с Фрицем что-то было. С тех пор ее женские дни только раз пришли.Потом… потом была та ночь, в овраге. И с тех пор – ничего. Беспрестанно занятаяКатюшкиными делами, своими тягостными мыслями, Алена и думать забыла о том, чтов срок не настали месячные дни. Даже и не вспомнила бы об том, когда б неизнуряющая тошнота, и слабость, и рвота. Нет, сомнений нет, нечего тешить себяавосями да небосями: она беременна, и только один человек может быть в томповинен: Егор Аржанов.

Прижала руки к сердцу, потому что ощущениесчастья против воли, против всякой очевидности вдруг завладело всем еесуществом. И она улыбалась, вся светилась этой улыбкою, когда опять погляделана Леньку:

– Это не он. Ты ошибся!

– Тьфу! – Ленька закатилглаза. – Хоть в уголь сожги меня, а я правду говорю! Ты прежде выслушай, апотом тверди: не он, не он. Я что, с печки упал, чтоб на доброго человеканапраслину возводить? Я вон уже добрый месяц все выведываю да выспрашиваю!

– Да не он это, говорю я тебе! –закричала Алена, вдруг потеряв терпение. – Каким образом сын знатногочеловека, из родовитой семьи мог оказаться у Никодима на цепи?!

– А ты почем знаешь, что он сын знатногочеловека? – вприщур глянул Ленька. – Может, он из новых, нынешних,коих государь за ум да заслуги графьями жалует?

– Не он граф, а его отец, Дмитрий НикитичАржанов, – возразила она, вспомнив Егоровы слова, сказанные в домикеМаланьи: «Ежели от батюшки, графа Дмитрия Никитича, придут…»

– Да? – криво усмехнулсяЛенька. – Так вот – нету такого человека на свете.

– То есть как? – недоверчивоулыбнулась Алена.

– Да так! – развел рукамиЛенька. – Нету! Есть граф Богданов, имя ему и впрямь Дмитрий Никитич.Детей у него нет, была вроде бы дочка, да непутевая: сбежала с каким-то конюхоми сгинула неведомо где. Граф искал, искал – потом слух дошел: померла она. Иоднажды, годков с десяток тому назад, объявился у него в приемышах сын егостаринного товарища, который ему некогда спас жизнь. И потому Богданов за этовсю жизнь ему благодетельствовал. А имя того приемыша – Аржанов Егор Петрович.

– Егор Петрович… – эхом отозваласьАлена, вспомнив, как удивилась Катюшкиной обмолвке: отчего она Аржановаотчествует Петровичем, когда его отца Дмитрием зовут? О, дура, дура проклятая!Почему же не спросила Катюшку? Почему не выпытала у нее все, что можно было? Ужкто-кто, а Катюшка, разумеется, знала об Аржанове все, что только можно былознать! Нет, Алена не осмелилась… И вот теперь Ленькины новости валились на нееобвалом.

– Именно так! Петр Аржанов, его отец, былкупцом в Нижнем Новгороде, ходил по Волге аж до Каспия без страха, а нашНикодим Мефодьевич, чтоб ему сгореть, служил у него в приказчиках. Через тогоАржанова и пошло его богатство: ограбил он как-то раз хозяина да и дал деру:думал, Москва большая, затеряюсь там. Ну, по слухам (это мой батька поминал,большая свара была!), Аржанов сыскал вора, хотел его прибить на месте, даНикодим откупился: все с себя до нитки продал и краденое с барышом вернул.Аржанову бы и уйти, а он напоследок сказал Никодиму: мол, еще и твои дети тебяза эту кражу и бесчестие проклянут, потому что мог ты при мне стать человекомзажиточным, а стал голытьбой. Ну и запали те слова в душу Никодима… Сама знаешь:никакой голытьбой он не стал, выправился – ого-го как! Но о мести помышлялежедневно, ежечасно. И вот как-то раз нанял лихих людей… они, по слухам,заломили цену несусветную, однако мужик богатый – что бык рогатый, а злобеНикодимовой утоление требовалось. Исхитили они парнишку аржановского, а самогоПетра Кузьмича к тому времени в живых уже не было. Каково лют бывал Никодим, тысама знаешь, и получше моего. Он мог бы Егора сразу убить, однако сего ему быломало. Привязал к медведю… ты видела. И спасенный нами парень сказал мне напрощанье, когда я его до окраины проводил: «Когда-нибудь ворочусь, богомклянусь! Ворочусь – и тогда Никодиму Мефодьевичу небо с овчинку покажется!» Воти вернулся он! И все по его и вышло. Видела, на поясе он кольцо железное носит?А помнишь, ушел с оковами на ноге? Вот от той цепи колечко-то…

Алена сидела как оглушенная, слепо глядя накартинку на стене. Огромный бородатый Зевс принимал из рук красавицы двухмладенчиков. Картинка называлась «Рождение Аполлона и Артемиды, сиречь Феба иДианы», детишки были такие крохотные, такие хорошенькие. Все младенчики малы ипригожи. Если рождаются…

Ох, о чем она? Грех ведь это! Алена усталоприкрыла глаза. Грех… от греха, грехом созданный. И то, за что она благодарилабы господа, подстроено кознями врага рода человеческого. Дьявольским наущением!И она, и Никодим, и Фролка – все были только игрушками в смертной, страшнойигре, затеянной мальчишкою, нежность к которому впервые заставила затрепетатьАленино сердце.