VI. 201 Bahrens). Восстановителем воинской дисциплины (reparator) именуется в одной надписи император Деций (CIL III 12351 = ILS, 8922). О беспощадной суровости Аврелиана в его биографии сообщаются полулегендарные сведения (SHA. Avrel. 6. 1–2; 7. 3–4); Евтропий же называет его disciplinae militaris corrector (IX. 14). С исключительной суровостью карал провинившихся воинов и император Юлиан (Amm. Marc. XXIV. 3. 1 sqq.; Liban. Or. XVIII. 229–230). Также и Лициниан строжайше придерживался старинной дисциплины ([Aur. Vict.] Epit. de Caes. 41. 9).

Отдавая себе отчет в пропагандистском характере и литературности многих из приведенных свидетельств, можно констатировать, что представления о воинской дисциплине, неотделимой от суровости вождя, образуют аксиологически значимую модель, на которую так или иначе ориентировались и сами императоры, и общественное мнение, оценивавшее их достоинства. В то же время эти свидетельства определенно указывают на периодическое обострение (особенно в кризисном III веке) проблем, связанных с дисциплиной войск. При этом в описании античными авторами данных проблем также обнаруживается обильное использование риторических клише и общих мест, концептуальной основой которых в конечном счете является теория «упадка нравов». Комплекс понятий, характеризующих отступление от суровой дисциплины предков, выражает общественно опасную альтернативу высокому героизму рассмотренных выше норм и традиций.

По общему убеждению античных писателей, наиболее губительно влияла на дисциплину праздность (otium, res disciplinae inimicissima, по выражению Веллея Патеркула в II. 78. 2), подрывавшие физическое и моральное состояние войск[981]. В полном соответствии с концепцией «упадка нравов» считалось, что праздность порождает в воинах всевозможные пороки, несовместимые с истинной доблестью: любовь к роскоши и наслаждениям, дерзость, своеволие, необузданность, которые часто становились питательной средой для мятежей и, с другой стороны, с особой силой проявлялись во время гражданских войн, когда ослаблялась неумолимая строгость дисциплины[982]. По словам Тацита (Hist. III. 11. 2), на смену состязанию в доблести и послушании приходило состязание в дерзости и своеволии (procacitatis et petulantiae certamen). Однако подобные пороки не только удостаивались морального осуждения, противопоставляясь подлинной храбрости и дисциплине (Caes. B. Gall. VII. 52; Tac. Hist. II. 62; 68; Plin. Pan. 18. 1), но и трактовались военным правом как воинские преступления, в одном ряду с покушением на жизнь командира[983].

Античные авторы не жалеют красок, изображая непотребную роскошь и вольготную жизнь воинов, забывших о своем долге. В числе атрибутов этой роскоши фигурируют, к примеру, особые помещения для пиров, крытые галереи и сады, мягкие ложа и чаши, весившие больше мечей (SHA. Hadr. 10. 4; Amm. Marc. XXII. 4. 6; Plut. Apopht. reg. et duc. Scip. min. 16). Выразительнейшую картину подобной жизни в военном лагере дает вымышленное письмо Септимия Севера наместнику Галлий Рагонию Цельсу: «…Воины твои бродяжничают, трибуны среди дня моются, вместо столовых у них – трактиры, вместо спален – блудилища; пляшут, пьют и мерой для пиров называют пить без меры. Возможно было бы такое, если бы хоть немного бился пульс отеческой дисциплины?» (SHA. Pesc. Nig. 3. 10–11; пер. С.П. Кондратьева)[984]. Пальма первенства в этом отношении принадлежала воинам, служившим в Сирии, которые на протяжении столетий считались «эталоном» распущенной жизни. Порочные основы ее заложил еще Гней Пизон во время своего наместничества в 17 г. н. э. (Tac. Ann. II. 55; SC de Cn. Pisone Patre, 51–56). Спустя четыре десятилетия Корбулон боролся с непригодностью здешних солдат (adversus ignaviam militum), которые настолько обленились от долгого мира, что не были редкостью ветераны, ни разу не побывавшие в боевом охранении или ночном карауле, смотревшие на лагерный вал и ров как на нечто диковинное, не надевавшие ни шлемов, ни панцирей, щеголеватые и падкие до наживы (Tac. Ann. XIII. 35)[985]. Больше ста лет спустя подобным же образом характеризовал сирийских легионеров Фронтон. По его словам, «здешние воины – воистину наипорочнейшие: мятежные и строптивые, с полудня до полудня пьяные, они не привыкли носить оружие и чаще бывают в соседней таверне, чем под знаменами» (Fronto. Princ. Hist. 12; Ad Verum imp. II. 1. 11). Именно против сирийских легионов, «утопавших в роскоши и усвоивших нравы Дафны», применял жесточайшие дисциплинарные меры Авидий Кассий (SHA. Avid. Cass. 5. 2 sqq.). Однако через несколько десятилетий Александр Север застал их все в том же состоянии (SHA. Alex. Sev. 53. 2; 7). Трудно сказать, в какой мере все эти характеристики являются расхожим литературным штампом, а в какой – отражают реальное положение дел (скорее, верно первое[986]). Так или иначе, для римских писателей бесспорной истиной было мнение, афористически высказанное Тацитом: «Среди местных жителей воин испорченнее» (inter paganos corruptior miles) (Hist. I. 53. 3; cp.: Caes. B. civ. III. 110. 2).

Надо сказать, что античным авторам не чужда мысль о зависимости дисциплины в войсках от социальных и, соответственно, моральных качеств рекрутов (см., например: Tac. Ann. I. 31. 4; IV.4.2; Dio Cass. LVII. 5. 4; Veget. I. 3; 7). Однако главным фактором солдатских пороков и разложения дисциплины все же считалось заискивание и потворство со стороны тех военачальников, которые либо сами отличались моральной негодностью, либо заискивали перед воинами в своих корыстных целях. Первым среди тех, кто стал закрывать глаза на роскошество и своеволие солдат, не без основания называют Суллу (Sall. Cat. 11. 5–6; Plut. Sulla. 12)[987]. С I в. до н. э. упоминания о подобном образе действий становятся все более частыми и почти всегда[988]сопровождаются негативными оценками (см., например: [Caes.] B. Alex. 65. 1; App. B.C. V. 17; Tac. Ann. XI. 2. 1; Hist. II. 12; Plut. Lucul. 7). Морализаторская тенденциозность этих оценок совершенно очевидна, например, в словах Геродиана о том, что Септимий Север первый (!) поколебал суровый образ жизни воинов, их покорность и уважение к начальникам, готовность к трудам, научив их любить деньги и роскошь (Hdn. III. 8. 5; ср.: II. 6. 14)[989].

Пути и средства заискивания были многообразны. Довольно исчерпывающая, хотя и субъективная, их характеристика дана в рассказе Тацита о наместничестве Гнея Пизона в Сирии. «Щедрыми раздачами, заискиванием, угождая самым последним из рядовых воинов, смещая в то же время старых центурионов и строгих трибунов и назначая на их места своих клиентов и негоднейших людей, терпя праздность в лагере, распущенность в городах, бродяжничество в сельской местности, он довел войско до такой степени разложения, что получил от толпы прозвище “отца легионов”» (Ann. II. 55. 5; пер. А.С. Бобовича с отдельными уточнениями. Cp.: SC de Cn. Pisone patre, 51–56). К перечисленным здесь методам можно добавить и некоторые другие. Так, чтобы