снискать расположение воинов, наряду с донативами, могли использоваться внеочередные повышения по службе (Tac. Hist. III. 44) и различного рода награды, далеко не всегда действительно заслуженные: например, М. Фульвий Нобилиор еще в начале II в. до н. э., стремясь добиться популярности среди солдат, награждал их за усердие, проявленное в возведении инженерных сооружений (Gell. V. 6. 24–26; см. также: [Caes.] B. Alex. 48. 3; SHA. Max. duo. 8. 2)[990]. Ambitio (в буквальном значении слова – «обхаживание») выражалась в показной доступности и простоте обращения с воинами, когда военачальник называл их по имени, целовался при встрече, участвовал в их развлечениях (Plut. Ant. 4; 6; Tac. Ann. IV. 2. 2; Hist. I. 23. 1; 53. 1; Suet. Vitel. 7. 3). Однако грань, отделяющая угождение и лесть подчиненным от разумного снисхождения и подлинной заботы о них, достаточно условна[991]. В зависимости от авторского отношения к тому или иному персонажу одни и те же действия могут оцениваться прямо противоположным образом. Там, где речь идет об образцовых героях римской военной истории, таких, например, как диктатор 325 г. до н. э. Папирий Курсор (Liv. VIII. 36. 5 sqq.) или Сципион Старший (Liv. XXVIII. 32. 1), либо о тех, кто является объектом особой симпатии автора, как например, Тит (Tac. Hist. V. 1. 1; Ios. B. Iud. V. 3. 4–5), Агрикола (Tac. Agr. 19) или Александр Север (SHA. Alex. Sev. 47. 1), – там снисходительность к проступкам воинов оказывается действенным средством обеспечения дисциплины, как и умение «к суровости подмешать ласку» (severitatem miscendam comitati) (Liv. VIII. 36. 5).

Итак, рассмотренные свидетельства не только с достаточной наглядностью высвечиают напряженную оппозицию между идеализируемой суровостью традиционных римских военных порядков и той моральной деградацией, которая порождается отступлением от них, но и определенно указывают на непосредственную зависимость и того и другого состояния войск от личных качеств и способностей принцепса и его военачальников. Превалирование в суждениях античных писателей морализаторских оценок не умаляет истинности того факта, что для полководцев конца республики и правителей империи первостепенная по значимости проблема заключалась в том, чтобы обеспечить оптимальный баланс между преданностью, лояльностью войск, их довольством своим положением, с одной стороны, и должной боеспособностью – с другой[992]. И если последняя в большей степени зависела от следования традициям дисциплинарной суровости, то другие элементы данного баланса обеспечивались материальными выгодами, правовыми привилегиями, а также той персональной связью каждого солдата с императором, которая, по верному замечанию М.И. Ростовцева, «была, может быть, наиболее могучим средством поддержания в войске порядка и дисциплины»[993]. Как мы уже отмечали, имеется немало примеров такой преданности воинов, которую трудно объяснить иначе, чем неподдельной любовью к своему императору и соответствующим пониманием воинского долга[994]. Можно даже сказать, что верность своему императору в известном смысле выступала как античный эквивалент профессионализма[995]. По свидетельству Плутарха (Ant. 43), солдаты Марка Антония не уступали древним римлянам в уважении к своему полководцу, в соединенном с любовью послушании, в привычке ставить благосклонность Антония выше собственной безопасности. Любовь и уважение к императору выступают как основа безупречной дисциплины войска в описании парфянского похода Александра Севера. По словам биографа, он совершал этот поход при такой дисциплине и уважении к себе, что казалось, будто поход совершали не воины, а сенаторы: настолько трибуны были молчаливы, центурионы скромны (verecundi), солдаты любезны (amabiles) и любили юного императора, как брата, как сына, как отца[996].

Фактор авторитета императора и его личных связей с солдатами был, разумеется, важным и необходимым, но отнюдь не достаточным условием должного уровня дисциплины и управляемости войск. На наш взгляд, ни действие этого фактора, ни применение традиционных средств принуждения и поощрения воинов не могло бы иметь достаточного эффекты, если бы в сознании самих солдат не было укоренено убеждение в целесообразности и значимости норм суровой дисциплины, если бы отношение к ним не было морально мотивированным, органически связанным с тем неписаным кодексом воинской чести, который в немалой степени определял поведение римских солдат, как и солдат любой другой армии[997]. В римской армии это чувство чести было исключительно развито. Еще Г. Дельбрюк подчеркивал, что римская армия, а вместе с нею римское государство держались не только благодаря мерам дисциплинарного воздействия, но также благодаря отвлеченному понятию воинской чести[998]. Сами римляне прекрасно понимали, что апелляция к чувству воинской чести может быть не менее эффективным средством обеспечения дисциплины, чем самые суровые наказания. «Чувство чести (honestas), – писал Вегеций (I. 7), несомненно, выражая распространенное мнение, – делает воина более подходящим, чувство долга (verecundia), мешая ему бежать, делает его победителем» (пер. С.П. Кондратьева). В речи Антония Прима в «Истории» Тацита (III. 2. 3) подчеркивается, что чувство стыда, испытываемое воинами, способствует укреплению дисциплины и духа войска. Стремление загладить позор поражения заставляло солдат Цезаря налагать на самих себя в качестве наказания самые тяжелые работы и даже просить о децимации (Caes. B. civ. III. 74. 2; App. B.C. II. 63; Polyaen. VIII. 23. 26). По замечанию Саллюстия (B. Iug. 100. 5), Марий поддерживал в войске дисциплину, используя не столько наказания, сколько чувство чести воинов (pudore magis quam malo coercebat). Стыд удерживал воинов Цезаря от бегства в битве при Мунде (Vell. Pat. II. 55. 4; Flor. II. 13. 81). Стыд заставил отрезвиться солдат Помпея, грозивших расхитить деньги, которые несли в триумфальном шествии (81 г. до н. э.), после того как Помпей, выбранив солдат в суровой речи, бросил им обвитые лавром фасции, чтобы они с них начинали грабеж (Front. Strat. IV. 5. 1; cp.: Plut. Pomp. 14; Apopht. reg. et duc. Pomp. 5). Cолдаты-вителлианцы из войска Фабия Валента из желания восстановить после поражения свою честь (recuperendi decoris cupidine) стали вести себя уважительнее по отношению к командующему и подчиняться его приказам (Tac. Hist. II. 27. 1; cp. III. 2. 3). По большому счету, для настоящего римского солдата добровольная смерть была предпочтительнее бесчестия, связанного с невыполнением приказа (Front. Strat. IV. 1. 13; 40; Tac. Ann. XIV. 37. 3).

Стремление военачальников воздействовать на чувство чести солдат с целью упрочения дисциплины лежит, очевидно, в основе широко распространенной практики позорящих взысканий, применявшихся в римской армии вместе или же вместо жестоких наказаний. Так, воины из подразделений, подвергшихся децимации, получали вместо пшеницы ячмень (или овес), их палатки ставились вне лагерного вала (Polyb. VI. 38. 3; Front. Strat. IV. 1. 36; Plut. Ant. 39; App. Illyr. 26; Polyaen VIII. 24. 2). Эти же меры могли применяться